Он подбирался по-пластунски. К главному вопросу. Нет, все самое главное уже было решено раз и навсегда. Но главный – из второстепенных – вопрос маячил впереди. Нет, вопрос о капитане дальнего плавания еще предстоял, еще не пришло его время. Капитан стоял в отдалении, как черный обелиск. Его еще предстояло задать. Но сейчас он подбирался к другому. Важному. Хоть пустячность, пустяковость, пустозвонство этого главного и смешила своими марионеточными «па». Но он подбирался к этому вопросу по-пластунски. И краб был в данный момент неплохим учителем. Он скреб клешнями по ковру, раздирая, расчесывая свою смехотворную потребность придать видимость действительности этой реальности. Он полз, как краб, усердно и ущербно, полз архаическим гадом, вжимаясь, вдавливая себя в наслоения и напластования непрстительного заискивания перед жизнью.
      Не кружи надо мной, думал он. Не кружи надо мной, буревестник. Не разевай свой трубчатый, хищный, с загнутым кончиком клюв. Я только спрошу. Только задам вопрос. Только.

      — В прошлый раз…
      — В прошлый раз, когда мы приходили…
      — В прошлый раз, когда мы приходили с Аполлодором…
      — В прошлый раз…
      — Не пугай меня… Что такое страшное ты хочешь спросить?
      — В прошлый раз…
      — Это я уже слышала…
      — Галатея…
      — Да?
      — Сад.
      — Что?
      — Он мне не пригрезился?
      — Сад?
      — Апельсиновый. В соседней комнате.
      — Грушевый.
      — Что??
      — Я говорю, что теперь сад грушевый.
      — Но…
      — Поверь, это такой пустяк.
      — Сад?
      — Сад.
      — Но…
      — Нет, поверь, это никак не связано…
      — Грушевый??
      — О, да.
      — О, да!!!
      — Почему ты так…
      — Прости, я говорю глупости.
      — Нет, мне очень…
      — Нет?
      — Не в том смысле.
      — Но как…
      — Это пустяк, поверь.
      — Я верю тебе.
      — Правда?
      — Даже если…
      — Не продолжай! Нет, продолжай… Но сад, это…
      — Грушевый?
      — Скажи, что ты…
      — Не знаю.
      — Я об этом…
      — Знаю. Ты…
      — Но как ты…
      — Все так просто…
      — Даже это?
      — У сада есть свои секреты. Но они не для тебя.
      — Сад.
      — Ах, не сердись, я не то имела в виду… Сад…
      — Грушевый.
      — Ты хочешь…
      — Конечно!
      — Нет, правда?
      — Конечно!!
      — Тогда…
      — Нет, но как…
      — Ты смущаешь меня…
      — Как…
      — Я…
      — Как ты…
      — Неужели я так неправильно себя веду?
      — Нет, не это…
      — Ты…
      — Можно… Можно?
      — Даже слишком.
      — Ты сказала…
      — Наверное, зря…
      — Нет! Но как…
      — Это глупо…
      — Я знаю. Но как…
      — Больше нет…
      — Мне осталось…
      — Хватит.
      — Но…
      — Хватит… Хватит!
      — Но…
      — Нам назначено…
      — Да.
      — Даже если...?
      — Да. Но если…
      — Ты и…
      — Груши…
      — Ты?
      — Но как мне…?
      — Мы и…
      — Как ты…
      — Что ты?
      — Как ты смогла…
      — Нет, не надо…
      — Как…
      — Не надо!..
      — Как ты смогла угадать… что я так неравнодушен к грушам???

      Они перешли. Нет, рубикон они перешли давно и не заметили этого. Не заметить перехода в комнату с садом было куда труднее.
      Все оказалось, как и должно быть в саду. Сад, как сад. Только маленький. Нет, не карликовый. Не японский. Не садик из деревьев бон-сай. Просто втиснутый в комнату. Любой мало-мальски здравомыслящий читатель сразу срезал бы автора вопросом об освещении. Грамотный вопрос, ничего не скажешь. В самом деле, фруктовому саду требуется естественное освещение. И в достаточной степени. Если сад держать взаперти, он отплатит тем же и расстроит нерадивого садовода. Но тут все обстояло иначе…
      На этих ветвях уже покачивались спелые груши. УЖЕ. И, то и дело переводя на них взгляд, Пигмалион испытывал нечто похожее на внутреннюю щекотку и родственное холодку благоговения.
      Конечно. Конечно, читатель вправе и тут сунуть свой нос. Читатель всегда тут, как тут. В самом деле, с чего бы им покачиваться на ветвях, если все происходило в комнате? Если верить этому подозрительному автору. Откуда в комнате ветер? Уж не из открытой ли форточки? Пигмалион тоже был смущен этим обстоятельством не меньше читателей. Но… Как бы поуместнее выразиться… Не зря же Пигмалион еще в первый раз, приведенный сюда Анаксимандром, сразу все понял. Беглого, мимолетного взгляда хватило, чтобы понять: там не оранжерея и не дендрарий. ТАМ – настоящий, полноценный сад без каких-либо сюжетных натяжек и стилистических условностей. И уж конечно, ветерок, раскачивающий ветки со спелыми плодами, не имел отношения к форточке…

      — Скажи, то письмо, на почте, ты писала ему?
      — Ты хотел бы получать от меня письма?
      Он задумался.
      — Ты хотел бы быть вдалеке и получать письма от меня?
      — Я хотел бы быть нужным тебе.
      — Да, ты прав. Для того, чтобы стать нужным, зачастую приходится быть вдалеке.
      Она задумалась.
      — Он действительно капитан дальнего плавания?
      — Это тоже тебе рассказал Аполлодор?
      — Нет. Аполлодор не рассказывал о тебе ни слова. Никогда. Я даже имени твоего не слышал прежде. Ни разу.
      Она посмотрела на него, и ресницы ее затрепетали. Ему даже показалось, что вот-вот из этих глаз брызнут слезы. Но нет. Минуло. Лишь губы на миг задрожали. Но улыбка все стерла, все смыла. Все искупила. И эти глаза, чуть более влажные, чем следовало, эти глаза необычайно шли к ее улыбке. Которая улыбкой являлась чуть меньше, чем хотелось бы.
      — Галатея…
      — Да?
      — Твоя музыка…
      — Оставь. Это лишнее.
      — Лишнее? Как музыка может быть лишней?
      — Тебе мало сломанного стула?
      — Ты хочешь, чтобы я всю оставшуюся жизнь жалел, что так и не услышал твоей музыки?
      Она смотрела на него пристально. Серьезно и печально. Ее губы спазматически дернулись, но так и не осилили подобия улыбки. И это было самым странным. Эта попытка осилить подобие.
      — Тебе будет о чем жалеть. Всю оставшуюся жизнь,  — она прикрыла глаза,  — Помимо музыки.

      Он попытался угадать.
      Скрипка? Флейта? Мандолина?
      Пианино исключается. Не под кроватью же в разобранном виде…
      Гитара, виолончель?..
      Аккордеон, баян, кларнет, губная гармошка, металлический треугольник?..
      Валторна, балалайка, домра?..
      Гобой, банджо?..

      А может, все-таки, сакс? Саксофонисток не так много. Совсем мало. Все наперечет. Кстати, она бы великолепно смотрелась с саксофоном. Не с каким-то там писклявым сопрано- . А в обнимку с большим золотым тенором. Или даже лучше – с баритон- . С барсом. Лучше, несомненно, лучше. Но это уже утопия…
      Он представил ее танцующей с саксом. Маленькие белые руки. Чуткие пальцы лежат на трепещущих золотых клавишах, трепещущих, как жабры диковинной золотой рыбы. Эротически загнутый хвост. Интересно, приходилось ли кому-нибудь видеть рыбу с эротическим хвостом? Чепуха. Главное – руки. Ее руки. Когда смотришь на играющего саксофониста, важно не выпускать из виду две системы: позвоночник и руки. В саксофонисте это главное. Ну, и музыка, конечно. Впрочем, какая может быть музыка без рук? Ее руки… Трудно их представить на золотых клавишах. Легче – на черно-белых… А бывает еще бас-саксофон. Редчайший инструмент. Их совсем мало в мире. Такой вывозят на сцену на тележке… Извращенец! К ней-то это какое имеет отношение?

      Ее музыка. С чего он взял, будто она пишет музыку? А с чего он взял, будто она пишет стихи? И ведь хорошие стихи! И ведь угадал. Так может… Все может родиться внезапно. Как груши на ветках среди этих стен. Как спелые груши… Как спелые груши способны тебе подсказать верный привкус. Нет – прикус. Прости, прикусить эти губы решится не каждый… До крови… Прости. Твоей крови мне хватит полкапли, чтоб стать невменяемым. Кровью скрепленная музыка. Музыка в стенах, в ветвях… Что там дальше? А дальше уже не проверишь. Вслепую. Наощупь. Как в сказке. Как в песне. Как музыка груш на ветвях в этих стенах. Как груши, что тонут в коктейле из боли и страсти. Ты будешь проверена мною, как жизнь после смерти. Я буду поверен тобою – безродным, потерянным принцем. Как мне потеряться в твоей горькой верности?.. Как горько… Наверное, лучше бы было тебе разводить в этих стенах грейпфруты…

      Внезапно Пигмалион словно о чем-то вспомнил.
      — А груши?
      — Груши?
      — Да, груши. Ты их тоже продашь Аполлодору?  — он сжался в ожидании ответа.
      Лицо ее внезапно изменилось. Осветилось. Стало лукавым до безобразия. Но не только. Она чуть подалась вперед, готовая дать мягкий отпор этой непристойности, прозвучавшей из его уст.
      Пигмалион тоже качнулся к ней, уже уверенный: она собирается сказать что-то очень смешное.
      — Нет.
      — Нет? Правда?
      — Нет! Груши я заставлю съесть тебя. Все до одной,  — и уже задыхаясь в его объятиях,  — в моем присутствии…

      Когда они, наконец, отсмеялись и пришли в себя от поцелуев, она посерьезнела.
      — А следующим будет виноград. Но это только для себя.
      — Как ты сказала?  — ваятель не мог так быстро начать соображать.
      — После груш я разведу здесь виноградник,  — глаза ее подернулись, вновь подернулись мечтательной пеленой,  — О, боги, как я хочу винограда!..
      Виноградник? Ну, что же… Это – особо. Виноградник требует специального ухода. Винограднику много нужно от виноградаря. Виног…
      Впрочем, саженцы отборного винограда не так-то легко раздобыть. Это еще бабушка надвое сказала. Виноградник – агрокультура капризная. И приживается он далеко не в каждой комнате…

      А потом что-то надломилось. Нет, конечно же, не в них. В Мироздании, не иначе. И ведь он убеждал ее не поддаваться надлому, не уходить. Не словом убеждал. Взглядом. Но ее уже отломило. Как льдину при ледоходе. И несло прочь потоком черной воды, сводящей холодом, ноги, руки, души и все, что там еще осталось…
      Что-то там произошло. Или какая-то потребность возникла. Какая потребность может возникнуть посреди грушевого сада? Но ее уже относило прочь. И черная трещина увеличивалась, росла с каждой милли- , микросекундой. С каждой пикосекундой. С каждой… Зачем было уходить? Зачем?! Но она отошла, «ненадолго». Что-то там произошло. Он знал, что несущественное. И она знала. Должна была знать. И груши падали ей вслед, вторя ее шагам. Почти неслышным по тому мягкому ковру, лишь усиливаемым глухим падением спелых плодов.

      Ах, как легко винить других…
      Уступила, поддалась… А что ты – да, ты, именно ты – сделал, чтобы этот разлом, эта брызнувшая, как трещина в кристалле кварца под ударом альпенштока, чтобы эта ветвящаяся молния прошла мимо, не задела ее, не коснулась своим черным протуберанцем, не рассекла комнату по диагонали?.. Что?
      Может быть, ты удержал готовые сорваться стрелы Ориона и Стрельца? Вернул обратно в колчаны? Или смирил разъяренного Тельца? Схватив за рога и увидев совсем близко налившийся кровью глаз Альдебарана? Обратил в бегство Скорпиона? Заставил молчать злой язык Кассиопеи? Помог хоть чем-нибудь Персею, спешащему спасти прикованную к скале Андромеду? Встал на пути у чудовищного Кита? Накормил голодных Гончих Псов? Заставил убраться восвояси коварную Медведицу? Победил Дракона? Или, может быть, удержал такие неустойчивые, такие податливые чаши Весов? Что ты сделал? Чтобы спелые груши по-прежнему пригибали ветви к самому твоему лицу…
      Смятение охватило Пигмалиона. Он чувствовал, что непринужденно бросив «Я сейчас вернусь…» и легко поднявшись с резной скамейки с высокой спинкой – она не просто сделала шаг из сада. Не просто одним махом перешла из одного мира в другой. Не просто совершила отход «туда», «в тот край, где все не так». Ведь каждому известно, что путь «туда» и путь «оттуда»  – редко совпадает. Оттуда – мало кому удается вернуться. Даже если это просто соседняя комната…
      Но Пигмалион пошел еще дальше. Он не только позволил ей встать и выйти, не только не пошел за ней следом – но, словно назло себе, закрепил внезапную утрату. Он… Как бы помягче выразиться… Пигмалион вернулся в комнату с ковром. Где хозяйки, естественно, не было. По всей видимости, ее путь лежал на кухню.
      Эх, ваятель, ваятель… Теперь бы тебе самое время нагрянуть туда в новом качестве. Этого факта даже ревнивая кухня не смогла бы отрицать. Впрочем, Сократ не зря воскликнул однажды: «Как ни поступи – все равно будешь жалеть потом». Пигмалион не успел двух вещей: вовремя осознать, что он больше не гость и узнать, что ситуация на кухне изменилась самым радикальным образом. Оба обстоятельства сыграли в его судьбе самую плачевную роль.
      Итак, растерянный ваятель вернулся в комнату с ковром. Комната сразу напряглась и решила, что не выдаст своих секретов. Может, и не гость уже, но рыскать бесстыжими глазами по чужим шкафам и полкам не пристало. Но псевдо-гость оказался настойчивым. И целеустремленным. Он стал искать систематически, по одному ему известному алгоритму. Лишним сейчас было все. Даже любимые куклы хозяйки, занимающие целый застекленный шкаф. Даже сосны на стене, писаные маслом. Пигмалион даже не дал себе труда удивиться: где она могла видеть сосны? Северные, высокие, с длинными стеблями. Очень похожие на цветы. Но Пигмалиону сейчас это было неважно. Точнее – не это важно. Он искал. Он взял след. Он не мог не увидеть его. Но все мешало, все лезло в глаза. Комната не уступала своих позиций, мешала, как могла. Ее фотопортрет, наклеенный на косой березовый спил и сумрачно-сине-тревожная картина художника-абстракциониста. Зимний пейзажик с елями, явно купленный по дешевке и по случаю и бабочка в коробочке под стеклом. Детские рисунки гуашью, солнечные и невинные. Даже они – все лишнее. Все. Цвет обоев и блеск стекла, отделяющего от хозяйкиных кукол. Стол с компьютером, не менее и не более лишним, чем все остальное. Принтер и коврик для мыши. И карандашница в форме разинувшего пасть гиппопотама. И еще статуэтки. Его статуэтки, явно его. Привезенные издалека, хранящие колорит иных культур и континентов. Они наводили на след, подсказывали: «теплее», «теплее»… Но были куда более лишними, чем куклы и сосны маслом. И, уж тем более, чем солнечные рисунки гуашью… Маски красного и черного дерева скалились со стен, насмехаясь, не скрывая своей враждебности. Бронзовый Шивва, танцующий по-язычески вульгарно и по-индусски самодостаточно. Они хранили, охраняли память о своем хозяине, умеющем, даже отсутствуя, предавать казни незваных гостей. Потому что незваный гость – это и захватчик, и разрушитель, по преимуществу. И отсутствующий знал это и тем был прав. Но быть правым – не означает быть понятым.
      Алгоритм принес свои плоды. Совсем не пересекающиеся с плодами грушевого сада. Но плоды, достойные своего соискателя. Поиск должен быть вознагражден. И он был вознагражден сполна.
      Пигмалион нашел то, что искал. Они были сфотографированы вместе. Она – тоненькая и верная своему прошлому. В то время – настоящему. И он. Запечатленный, как есть, не в форме капитана дальнего плавания. Но от этого казавшийся лишь более убедительным. Более правым. Им было меньше, чем Пигмалиону сейчас. Пигмалиону было меньше, чем им теперь. Но это так мало значило. Не только для капитана. Не только.
      Неужели нужно уйти? Неужели светосеребро так властно над ковром в качестве диалога и над грушевым садом в состоянии склоненных ветвей? Пигмалион стоял и казался себе обломком айсберга, дотянувшего до Гольфстрима. Каким давним, каким прошедшим казалось это теплое течение. Но каким беспощадным.

      Чем можно вскрыть себя для настоящего, кроме остро отточенного лезвия, так совпадающего по форме с туго натянутыми венами? Что можно противопоставить застекленной версии счастья? Что? Стекло не лжет. Оно мумифицирует. Но каждому прошлому присуща своя техника. Свой консервант.
      Кто ты, если я чужой? Кто я, если ты ближе, чем отпечатки моих пальцев на твоих запястьях? Кому мне передать твое дыхание, если если это дыхание уже стало общим? Общим для нас. Твоему прошлому? Сумеет ли он оценить мою жертву? Сумеем ли мы простить друг другу? Но главное – будущее. Способно ли оно воздать за потерю?

      Пигмалион ждал. Стоять и ждать – не лучшая позиция в любви. Но лучшая позиция – перед застекленным напротив – это уже неподвластно Камасутре…
      Пигмалион посмотрел ему в глаза. Нет. Он смотрел там на нее. Спокойно и уверенно. Уверенно в себе? В ней? Но смотрел на нее. Ошибки быть не могло. Но теперь, все же, перевел взгляд. Момент требовал этого. И их взгляды встретились. Перекрестились со звоном закаленной стали.
      Он поднялся. Они встали друг напротив друга. Какое неподходящее слово. «Друг». В нем убийственная ирония. Но обоим сейчас было не до смеха, не до острот. Они стояли напротив и их разделяло так многое. Слишком многое. Слишком много значащее для обоих.
      Острие его взгляда говорило само за себя, и другого оружия не требовалось. Напрасно потревоженные секунданты, зевая от скуки и досады, разошлись, скрылись в промозглом утреннем тумане. Все было под рукой. Всё.
      Капитан сделал выпад первым. И все же – лишь ответный. Сталь ударила о сталь и, сделав нервный, скрежещущий росчерк, замерла в точке равноденствия. Равного противодействия. Теперь его глаза стали ближе. И опаснее. Но Пигмалион не сморгнул. Отчетливо сознавая, что это только начало, оба, не сговариваясь, отшатнулись назад. И освободив себе пространство для боя. Время замерло, словно имея намерение пощадить. Но это было ложью. Нужно было действовать.
      В следующее мгновение Пигмалион сделал обманный маневр и увидел свое острие в опасной близости от незащищенной груди противника. Но тот успел быстро и грациозно повернуться вокруг оси.
      Какая уловка судьбы. Ведь если бы Пигмалион сделал ставку на свое преимущество в самом начале, если бы захотел сейчас решить исход поединка одним решительным выпадом, недооценив маневренности противника – все было бы кончено. Ваятель промахнулся бы, со всего размаха провалившись в пустоту. И неминуемо был бы поражен в бок или в спину. Впрочем, в спину капитан вряд ли ударил бы.
      Они разошлись так далеко, как только могли. Давая себе не столько передышку, сколько отсрочку. Сходиться не хотелось. Ни одному, ни другому. Но иначе уже было нельзя.
      Ваятель бросил тревожный взгляд туда, за разделявший их барьер несказуемого, немыслимого и почти невозможного. И не получив никакого ответа или сигнала, вновь решительно начал сближение. Капитан не заставил себя ждать.
      На этот раз они обменялись серией ярких, стремительных и виртуозных этюдов. Словно демонстрировали друг другу (опять же, нелепое словцо) все, на что способны их фантазия, их изощренное мужское начало и, конечно же, их взаимная жесткая ирония. Щеки противников разгорелись, глаза искрились азартом и чуть ли ни взаимной симпатией. Но не следовало обманываться. Задиристый и красивый танец двух турухтанов так быстро сменяется кровавой бойней до последнего вздоха.
      «Ну, как?», – взглядом спросил Пигмалион.
      «Я не против остановиться на достигнутом,  – ответил взгляд Капитана, – Зрители удовлетворены. Можно расходиться и отпустить домохозяек к обеду, а честных буржуа в их пивные».
      «Вы правы, капитан!»
      «Так в чем же дело? Вы продемонстрировали еще не все свои приемы?»
      «О, нет! Дело не в приемах».
      «Поясните, сделайте милость. Ради чего мы здесь паримся?».
      «Не ради чего, а ради кого. Если бы нас было двое – мы, конечно же, разошлись бы. Но нас трое».
      От этого напоминания глаза Капитана потемнели. Он был сильнее. Это приходилось признать не только домохозяйкам. Мощным выпадом он отбросил, чуть ли ни отогнал ваятеля. И, повернувшись спиной, пошел к себе, на свою территорию, едва ли не в свой угол.
      «Капитан!! – Пигмалион был возмущен и не скрывал этого. – Вы не уйдете так! Защищайтесь!»
      Возврат был яростен и жесток. Ощетинившийся черный вихрь налетел на Пигмалиона. Что-то среднее между раненным тигром и не предсказанным самумом. Он не проронил ни слова. И лишь взгляды, бившие навылет, вопрошали:
      «Ты еще не угомонился? Тебе еще мало?»
      «Мне мало, – ответил Пигмалион, – Прости, но мне мало».
      «Не жадничай, – настаивал Капитан, – отступись и пойдем выпьем в баре Аполлодора, выпьем друзьями».
      «Не приплетай сюда моего друга!» – вспылил ваятель и перешел в позицию ближнего боя, столкнувшись эфес к эфесу.
      Дыхание двоих перемешалось, нагло и бестактно пародируя совсем другое смешение.
      «Ты не понимаешь своей обреченности?»
      «Нет, это ты не хочешь понять»
      Понять – значит ли поставить крест? Не путай крест с буквой «Х» и не опошляй без необходимости. А бывает необходимость?
      Капитан так резко и неожиданно подался назад, что Пигмалион упал на колени и, чтобы закончить движение, перекатился по песку и снова встал, готовый к обороне и не верящий пустопорожним разговорам.
      И тогда Капитан потянулся к голенищу…
      Ледяная молния метнулась из руки и исчезла в слегка пораненной траве. А Пигмалион уже стоял совсем с другой стороны, перекатившись по одному ему известному направлению.
      «Капитан, защищайтесь! Может, у вас есть еще какие подлости за пазухой? Не стесняйтесь, покажите всё. Не время утаивать самое сокровенное…»
      Бывают в жизни ответственные моменты. Бывают решающие этапы. Бывает, слишком многое поставлено на сущий пустяк. Или наоборот – сверхусилия оборачиваются мизерным результатом. Что вряд ли сопоставимо. Гораздо важнее другое. Но другое открывается не сразу. Порой, с непрощенным опозданием. Даже если день недели не в праве подсказать, что случится (или произойдет) спустя мгновение…
      Теперь, после зарезанной коротким лезвием травы – было ясно даже случайному свидетелю в роли проходной пешки – что настало (наступило (пусть даже привиделось))  – главное. Основное. После чего… Нет, ничего – не бывает. Но может быть не столько ожидаемое, сколько развязывающее (не руки) и ставящее точку в конце (как это ни банально, но и предложения тоже). Итоговое.
      Они сошлись снова. Хотя никто из двоих не знал, что в последний раз. Последний не дает прогнозов. Просто на этот раз их сталь исчерпала шутки и иронию. Даже само– . Даже сквозь зубы. Даже скрипящие сталью по стеклу. Последний смотрит, прищурившись, и ждет. Потому что знает. Последний? Последняя? Ждет, как никто прежде не ждал. Не ждала? Кажется, о последнем разе речь… Но это только кажется. А когда кажется… Нет, все не так, все совсем иначе.
      Первое ранение в плечо Капитан получил, когда уже все шло к развязке. Хотя оба, как уже говорилось, не знали об этом. Волна бешенства захлестнула Капитана и он сумел стремительно прижать острие ваятеля к земле. А после… Свист рассек воздух. И не только воздух. Пигмалион схватился за щеку, чувствуя, как струйка стекает меж пальцев за воротник. Капитан собирался повторить свой удачный приемчик с другой стороны, но не успел. Боль стимулирует ярость и стремительность. Во всем.
      Пигмалион рванулся, сам не подозревая, куда. Оказалось, что не ввысь и не в поземелье. А очень даже в удачном направлении. Хотя система координат, в данном случае, вряд ли имела право быть упомянутой. Просто Пигмалион понял: хватит. Теперь уже точно хватит. Поиграли в войну и будет. Не знал Пигмалион, что за него и это решили. И дали возможность совпасть с самим собой завершающим. Предвосхищающим последние знаки препинания, расставляемые судьбой.
      Да, переплетаться могут не только руки и ноги в объятии страсти. Не только. Переплетение двух змей, готовых ужалить без промедления – подходящее сравнение для того, что произошло дальше. Но лишь издалека. Напоминание и только. О чем? О чем можно напоминать двоим, забывшим все, ради последнего жеста? Жеста? Нет, не имело значения, кем они предстанут пред взором той, без которой все это действо не имело ни малейшего смысла. Нет. Миг вонзился в бескрайнюю плоскость эпохи, как знак нераскрытый. Невскрытых в надежде – все в той же надежде – желвачно набухших вен.
      Две линии жизни переплелись, как две шпаги в момент откровения. Пусть даже откро– здесь имело кощунственный смысл. Но все шло к тому. Жизнь сказала свое очень веское слово. И смерть подчинилась. Отдав право стали. И сталь подвести не имела ни права, ни повода…
      Сталь Пигмалиона не желала крови. Она лишь хотела расчистить хоть немного жизненного пространства для новорожденного, но такого не детского чувства. Сталь капитана тоже предпочла бы остаться нерасчехленной и невостребованной. Но раз уж пришлось, раз так вышло, раз иначе было нельзя…
      Все произошло настолько неожиданно, что противники растерялись. Они не знали, что делать дальше. Что произошло? Всё. А если с подробностями, то ярость Пигмалиона обвилась вокруг воли Капитана, обвилась, как лоза. И ваятель красивым, пружинистым, подсекающим движением отшвырнул оружие своего врага куда-то далеко за спину. Себе за спину.
      Да, они растерялись. Капитан, бледный и безоружный, больше всего не хотел, чтобы его пощадили. Ваятель, дрожа, как в ознобе, больше всего боялся, что по глазам видно, насколько ему хочется пощадить. Если бы еще между ними была приличная дистанция, если бы можно было идти, сближаться… Хоть какое-то время… Тогда – пусть и ненадолго – было бы не так заметно истинных намерений Пигмалиона. И могло бы показаться, что он непреклонен и готов идти до конца… Пусть всего несколько смертельных, но спасительных секунд иллюзии. Но теперь… Что делать теперь?! Когда они совсем рядом. Как, как дать Капитану понять, что он достоин того, чтобы его не щадить, а заколоть без колебаний? Как не оскорбить самолюбия побежденного?
      Но честь Капитана была спасена. Самым неожиданным (опять) образом. Пигмалиону даже не пришлось неуклюже подсовывать свою не знающую пощады сталь под его коварный каблук, в ожидании сухого, но милосердного хруста. Просто сзади раздался какой-то новый и очень негромкий звук. То ли шорох, то ли всхлип. Пигмалион оглянулся. При безоружном противнике можно позволить себе оглянуться. Можно. Не мог не оглянуться. Не смог.
      Там стояла девочка. Тоненькая, почти как ОНА на фотографии. То есть, еще тоньше. И смотрела. Пристально. Не отрываясь. Не мигая. На Пигмалиона. Смотрела, как отец. Да, спорить с этим было нельзя. Взгляд принадлежал отцу. Такой же твердой закалки. Секреты булатной стали до сих пор не раскрыты. То был булатный взгляд. Ах, если бы она смотрела на незнакомого и чужого Пигмалиона хоть немножко, хоть капельку по-матерински. Хоть самую малость ЕЕ взглядом… Если бы… Но помогло бы это?
      Нет, она не переминалась робко и застенчиво на пороге. И поза ее была вызывающей при всей своей невинности. Походкой хозяйки девочка вошла в комнату и, не обронив ни слова, отворила дверцу шкафа… Или, может быть, сдвинула стекло книжной полки… Или нагнулась и подобрала что-то с пола, с ковра… Подошла к окну полить цветок? Или не совершила никакого действия, а просто дала понять Пигмалиону, что его место совсем не здесь? Да, последнее вероятнее всего. Но ведь что-то эта девочка должна была сделать? И почему, почему все еще нет ЕЕ, где ОНА сейчас, в эту нестерпимую секунду, другую, третью, когда ОНА так нужна, особенно нужна, почему?!! А девочка, по всей видимости, собрала с ковра на поднос остатки чаепития и унесла на кухню. И она при этом не смотрела на гостя… о, как она не смотрела! В сочетании с булатным взглядом на пороге, это…
      Но это уже перестало играть для Пигмалиона главенствующую роль в его настроении и в его мыслях на тот момент. Главенствующей стала потребность уйти. Немедленно. Даже не попрощавшись с НЕЙ. Потому что булатный взгляд в дверях и демонстративно-грациозное приседание посреди комнаты за подносом с остатками преступного чаепития – ЭТО требовало исключить себя из злополучного контекста и исключить немедленно. И выбитая шпага капитана валялась в чертополохе такая пустяшная, такая игрушечная, что...
      Пигмалион хотел попрощаться, хотел. Но не нашел кухни. Только престарелый диванчик в прихожей. А сразу вслед за ним – колышущийся туман… В тумане промелькнул неясный силуэт… возможно ЕЕ силуэт… Но пол прихожей уже вздыбился, как спина дракона, и Пигмалион скатился вниз по лестнице. Дверь подъезда оказалась настолько неприметной, что осознал себя ваятель уже за два квартала от ТОГО дома.
      Пигмалион, наконец, остановился и опустился прямо на асфальт, в позе коленопреклоненного лотоса.
      Что это?  – подумалось ему.
      Но ответ был настолько риторическим, что искать его, конечно же, не следовало.
      Прохожие покосились на странного незнакомца и ускорили шаг.
      Что это было?  – еще раз переспросил себя Пигмалион.
      Две карликовые гарпии уселись на фонарном столбе и ревниво поглядывали на Пигмалиона. Они умели ждать. Просто прикидывали: какая доля достанется каждой, если этот несчастный откинется в ближайшие несколько минут. «А если не откинется?» – тревожно спросила первая. Вторая зябко поежилась и, переминаясь с лапы на лапу, нервно огляделась по сторонам – нет ли конкурентов?
      Но падальщицы ошиблись.
      Пигмалион разогнулся на своем апрельском асфальте и неохотно поднялся. Лицо его казалось забрызганным росой.
      Что это?  – последовало в третий раз и с тем же результатом.
      И тогда он внезапно рассмеялся.
      Гарпии, как по команде, шумно взлетели и скрылись за деревьями.
      Смех не в том, что человек падает лицом в лужу. Смех над собой – вот что способно поднять душевный тонус и не разочаровать в самом ближайшем будущем. Да, Пигмалион смеялся, он хохотал и был доволен своим чувством юмора.
      Ему вспомнилось, что он так и не воспользовался своим законным поводом. Ведь он только хотел предложить ей… предложить ей стать… стать его… Да, он собирался попросить ее быть его моделью.