— Молодой человек, скажите, что я за вами…
      — Я не уверен, буду ли стоять.
      — Тогда скажите впередистоящим.
      — Хорошо.

      Но стоять он будет. Она наверняка любит восточные сладости. А может быть, еще чая взять? В красивой коробке. Нет, это уже будет лишнее. Словно все принес с собой. Лучше поскромнее. Просто прийти и сказать: я вам чай принес попробовать. Бергамотовый. Дубина. Что она, здешнего чая, что ли, не пробовала? Уж она-то… Если бы я откуда издалека привез… Из Англии, или из Африки… Это было бы очень уместно. И впечатлениями можно было бы поделиться. Опять же, повод. Думаю, я смог бы увлечь ее рассказом об Африке… Животные саванны очень скульптурны. Кого ни возьми. Трудно представить себе более смелые пропорции, чем у жирафа. И в то же время, дисгармония отсутствует. Буйвол идеален для красного гранита. Или терракоты. Зебр и антилоп гну лучше оставить для туши, для графики. Тушь – их стихия. А так… Загранпоездок подчас ужасно не хватает.

      — Я за вами.
      — За мной занимали.

      А почему, собственно, она обязательно должна любить восточные сладости? Рахат-лукум. Звучит-то как! Прийти и сказать: я вам рахат-лукума принес. Прямо с порога. А чай – в следующий раз…

      — Шоколадные пряники закончились! Закончились пряники! Шоколадные.

      Интересно, а чернослив в шоколаде она любит? Но здесь его нет. Что ж так медленно очередь движется? Все берут развесное. Всем надо взвешивать. А продавщица, как сонная муха. А если лукума не хватит?

      — Я отойду. Скажете, что я перед вами?

      А может, соврать, что посоветоваться пришел? Только вот о чем? Один раз грузил апельсины – и уже посоветоваться… Тоже мне… Да, может, еще и дома-то ее нет… Конечно, нет. С чего это ей дома сидеть в такое время? Это я –  «пока еще свободный художник», как выражается Аполлодор… Надо было у него порасспросить. Нет, ему рассказывать нельзя. Совсем нельзя. Нежелательно. Интересно, она Еврипида читала? Прийти и сказать, что ему позарез срочно нужен Еврипид, а ни в одной библиотеке города нет. Он подумал, что у нее может быть. Так и сказать. Бред. Даже если ему и нужен Еврипид, то у нее нет никаких оснований давать ему свои книги. Незнакомому человеку. Интересно, а Аполлодору она дала бы Еврипида? Законченный идиот мог бы заявиться к ней и с цветами… Вот была бы умора… Выставила бы за дверь и правильно сделала… Семь алых роз. Или даже одиннадцать. Чашечки большие, но нераскрывшиеся. Тугие, готовые развернуться от незначительного нажима. И важно выбрать подходящие по тону – бывают слишком темные. А нести обязательно головками вниз, оберегая от порывов ветра. Только вот… Ну, дверь запомнил. Позвонить и ждать… Если нет – значит, не судьба. Хорошо, что без роз. А вот если спросит: «кто?» Что тогда отвечать? По имени она его точно не помнит. А сказать «Это друг Аполлодора», помните, мы апельсины забирали – никуда не годится. Тогда она вправе спросить: «А что же вы, сударь мой, без друга пришли? Я вас на чай обоих приглашала…» Черт знает что… Не день, а привидение какое-то… Да не спросит она, не спросит «Кто там». Конечно, не спросит! Не потому, что ждет. А просто… Просто, не в ее это натуре. В ее: широко распахнуть дверь и удивленно улыбнуться на пороге.

      — Послушайте, вы будете брать? Или будете мечтать?

      Бродить по городу можно долго и безуспешно. И даже не суть важно – старый это город, или новостройка. Убедиться несложно. Достаточно иметь, ради чего себя убеждать. У Пигмалиона, на этот раз, была «хроноскопическая» версия. Он, видимо, давал «времени, когда ей незачем сидеть дома» возможность уйти. Чтобы, наконец-то, настало время «когда она вернулась и ждет…» Чего ждет? Ну, чего-нибудь, да ждет… Конечно, не у окошка сидит в томлении. Но можно ведь и иначе. Кстати, очень мешает думать о ней полное незнание ее образа жизни, распорядка дня, ее привычек, увлечений. Что она любит, чего боится. Чего – терпеть не может. Слабые места ее души – не затем, дабы умело воспользоваться ими в нужный момент, а чтобы случайно не ранить; умолчать о том, что нельзя произносить; обойти табу; приласкать повседневные мелочи, любимые ею; наконец, просто отрезать себе путь к отступлению – ибо человек запросто ориентирующийся в душевной сфере другого человека – становится частью этой сферы. А это уже не просто удача, а почти победа.
      Да, впору впасть в отчаянье. Так мало, так ничтожно мало знать о ней – это даже неприлично для человека, решившего в первый раз нагрянуть в гости.
      И еще Пигмалиона беспокоило, что, пока он шатается по старому кварталу, пытаясь, то ли решиться пойти к ней, то ли найти в себе силы отказаться от визита – что за это время зефир может потерять свежесть. Да, Пигмалион, все-таки взял зефир, а не рахат-лукум. Так ему показалось правильнее. И он думал: как бы зефир не заветрел. А являться с несвежими сладостями – в случае, если бы решительность все же возобладала – совсем уж бестактно.

      Дороге безразлично, кто по ней идет. И в каком направлении – тоже. Путник всегда выходит именно туда, куда хотел. Даже если ошибся на всю оставшуюся жизнь. Хорошо, когда все пути ведут в Рим. Не заблудишься. Пигмалиону было гораздо труднее. До Рима – далеко. А старый квартал он знал плохо. Ведь здания прежних эпох в градостроительстве, в отличие от современных коробок, со всех сторон выглядят по-разному. Ландшафт меняется ежеминутно. А подсказки ждать не от кого. Ведь куда тебе надо – знаешь только ты один.
      И вдруг… Произошло невероятное. Узкие, извилистые улочки вытянулись в широкие и безукоризненно-прямые проспекты. Дома почтительно расступились, дабы не заслонять того единственного, что равнозначно статуе Траяна перед Римским Форумом. Невидимые фанфары ударили марш. На невзрачную, зубодробильную при движении по ней брусчатку, по мановению руки неведомого распорядителя упали малиновые ковровые дорожки – сколько надо, стольки раскатают, событие стоит того. Медные шлемы с гребнями сверкнули на солнце, а в воздух взметнулись флагштоки. Кони вставали на дыбы и яростно грызли удила. Восторженная публика вдоль улиц в неистовстве подбрасывала к небу головные уборы, венки из плюща и лавра, гирлянды цветов и пакеты с рахат-лукумом и зефиром. Медлить и дальше – было недопустимо. Старый город ждал въезда своего триумфатора. Пигмалион поправил на голове свой парадный золотой шлем с перьями райских птиц, небрежно отбросил за спину пурпурную мантию и ступил на колесницу. Возница, из последних сил сдерживающий нетерпение четверки отборных белых жеребцов, приспустил вожжи, и земля ушла куда-то назад и вниз.
      Нет, мой драгоценный читатель, не хватайся за газеты, не включай на полную громкость радиоточку. Не надо звонить соседям и кричать в трубку «Вы в курсе?!!» и выбегать в неглиже на улицу, хватать первого встречного и пугать его вопросом «Что случилось???»  – тоже не стоит. Успокойся, читатель. Все гораздо проще и камернее. Просто Пигмалион внезапно осознал, что у него есть веский и законный повод для нанесения первого в жизни самостоятельного визита к той, чье жилище стало для него столь желанной, сколь и труднодостижимой цитаделью.
      Что за повод? Да еще законный. Не догадываетесь? Ну, тогда ждите развития событий. Говорить за своего героя не могу. У него же семь пятниц на неделе. А если передумает? Нет, увольте. Уж пусть сам за себя отвечает.
      А метафорические ковровые дорожки, тем временем, стремительно иссякли, завершились, размотались, и Пигмалион оказался под самым что ни на есть балкончиком второго этажа. Ибо первый этаж даже не рассматривается из-за своей неактуальности.
      Подъезд. Гробница воспоминаний. Мышеловка намерений. Черная дыра ожиданий. Для многих – слишком для многих – подъезд становится проходным двором, туннелем, за которым все те же шпалы, шпалы до горизонта, шпалы-ступени, которым нет числа. Для кого-то подъезд – это отдушина. Глухой люк с влажным чмоком отвернут –  и можно посидеть возле мусоропровода и подышать воздухом свободы, прихлебывая портвешок с двумя-тремя себе подобными…
      Пигмалион вошел в подъезд двухэтажного дома на старинной улочке со смешанным чувством взбирающегося на Джомолунгму и поднимающегося на эшафот. Впрочем, маленькая поправка по ходу текста: если и эшафот, то за веру. А Пигмалион, входя в тот самый подъезд, верил свято и беспричинно, верил, что все будет хорошо и иначе быть не может.
      Он настолько поверил в свой законный повод, что не подумал – он, обдумавший и по много раз, казалось, все возможности и варианты, все невозможности и полуфантастические допущения – он не подумал о самом вероятном препятствии. Если бы дверь открыла не она, а кто-то (хоть кто-то (не углубляясь (углубляться и конкретизировать – кто – значит, испортить себе удовольствие от предвкушения))), кто-нибудь из родных, из домочадцев, из дальних родственников, приехавших в гости, из знакомых, зашедших по делу… Хоть кто-то кроме нее – и что тогда делать? Как объяснить свою проблему? Какими словами обозначить причину своего прихода?
      Нет, нет, нет!!! Глубокоуважаемый и высокочтимый мой читатель, не надо давать ненужных сейчас советов.
      Конечно, выкрутиться можно почти всегда – была бы смекалка. Но… Но как ответить на простейший и совершенно невинный вопрос человека, открывшего дверь: «Вам кого?» В самом деле, как ответить? Ведь Пигмалион даже не знал ее имени.
      Что? Надо было расспросить Анаксимандра? Ах, читатель, читатель… Бывает, что задать вопрос об имени, особенно другу – невероятно трудно.
      Да только ведь все равно не пришлось ничего никому отвечать. Потому что дома никого не оказалось.
      Как, спросит читатель, неужели на этом автор намерен закончить главу? Читателю лишь бы что спросить… Давно заметил. Нет, продолжение следует.
      Когда Пигмалион робко позвонил в дверь (в ее дверь) и не дождался никаких видимых изменений в окружающем пространстве (перезвонил – более решительно – но с тем же результатом)  – он спустился на один лестничный пролет, уселся на широкий подоконник и решил, что будет ждать столько, сколько потребуется. Даже если зефир к тому времени превратится в камень. Его можно будет смело выбросить и не вспоминать. Потому что теперь, имея законный повод, какой имел теперь Пигмалион, подслащивать первый визит зефиром казалось чуть ли не излишним. По крайней мере, совсем не обязательным. Вот во второй визит – там уж можно и нужно будет принести все, на что хватит фантазии и денег.
      Впрочем, зефир не успел окончательно окаменеть. Она пришла довольно быстро. И хотя для ожидающего время спрессовано, бывает, что многократно – но Пигмалион настолько уверовал в свой законный повод, что совершенно успокоился, и категории «долго», «скоро», «никогда», «сию секунду» перестали для него существовать. Впрочем, не об этом сейчас – мы подошли к главному.

      — Ой, что это вы тут делаете?!
      — Представьте себе, стерегу зефир,  — он слегка дотронулся до пакета и улыбнулся.
      — А он что, готовится к побегу?  — это уже через смех.
      — Времени для подготовки у него было предостаточно. Теперь же он, похоже, задался целью сделать все, чтобы сорвать чаепитие.
      — И вы думаете, ему это удастся?
      — Если бы я так думал, то ушел бы десять минут назад.
      — И не дождались бы?
      — Разве «бы» считается?

      Люди во все времена знали, что черное отличается от белого. А намерения почти никак не связаны с тем, что ты будешь иметь на обед. Но когда грациозно и непоправимо осыпается зеркальное стекло, осыпается прямо у тебя на глазах, и вместо собственной рефлексии со страдальчески наморщенным лобиком тебе открывается куда более упоительное зрелище…

      Уголки… Только уголки глаз… Самое подвижное… Самое загадочное в устройстве глаза вообще. Где физика переходит в метафизику так круто, точно сокол, срывающийся в пике, отвесно падающий на добычу… Да черт с ним, с устройством и со всей орнитологией на свете… Но только одни уголки дрогнули по-особому – и зеркальное стекло брызнуло искрящимися осколками.

      — Проходите.

      Побывать в гостях и бывать в гостях – разные вещи. Потому что «побывать»  – означает «первый раз». Даже если до этого вы приходили сюда раз пять. Просто так приходили, что вас там не было. Ни разу, вплоть до того, первого раза. Когда вы начали осознавать, что попали в новый для себя мир (а возможно, и в новую историю влипли…). Нет, конечно, я никого лично не имею в виду, у читателя нет ни малейших оснований для обиды. Хотя я на месте читателя обиделся бы. Потому что побывать в гостях не с первого своего прихода, а позже – это крайне бестактно и отдает настоящим неуважением к хозяевам. Остается надеяться, что мой почтенный читатель не настолько обидчив, как мог бы оказаться автор и что читатель не примет на свой счет столь невероятные обвинения.
      Но даже если вы оказались талантливым гостем и с первого раза искренне почувствовали свой особый гостевой статус, прониклись тем восхитительным очарованием, которое исходит от любого замкнутого пространства, где длительное время живут люди – даже в этом случае вам не стоит слишком обольщаться. Ибо всякое жилище сперва придирчиво и ревностно присмотрится к новому пришельцу. Он еще будет подвергнут не одному экзамену. А если уж пройдет, если он не слишком глуп и у него доброе сердце… Нет, нет! Свои тайны дом раскроет еще нескоро. Очень нескоро. Не каждый гость доживает до такого преклонного возраста. Но во всяком случае, дом, поверивший новому гостю, будет с ним союзничать. А взять себе в союзники даже маленькую спаленку – это не так-то мало… Дорожите хорошим отношением к вам жилых помещений. Может очень сильно пригодиться. И, по крайней мере, это просто приятно.

      — Не может быть!  — воскликнул Пигмалион.
      — Что случилось?  — она уже направлялась на кухню, но возглас ваятеля заставил ее вернуться.

      Он стоял возле входной двери и во все глаза смотрел на старенький, потертый до лоска диванчик.

      — Подобного я не видел ни у кого.
      — Дивана? — ее удивление было искренним.  — Вы никогда не видели дивана?
      — Но в прихожей… — он делал усилия, чтобы объяснить причину своего волнения,  — Согласитесь, что диван встретишь не в каждой прихожей, сразу возле вешалки.

      Она пожала плечами.

      — Для комнаты он слишком состарился, а выбрасывать жалко. А потом… — она помедлила, видимо, сомневаясь: говорить или нет,  — А потом, обуваться сидя удобнее.
      — Расставаться со старыми вещами вообще тяжело. Им столько доверено.
      — Проходите в комнату,  — она в спешном порядке делала несколько дел одновременно, что-то роняя, а чего-то не в состоянии отыскать.

      Но он уже был у нее за спиной.

      — Можно мне остаться с вами на кухне?

      Хозяйка знала, о чем говорит. Гость не внял. На месте суфлера – будь у Пигмалиона суфлер – сейчас следовало бы с досадой швырнуть текст пьесы куда-нибудь вниз и всторону и покачать головой — да, да, вот так — как свидетельство того, что ТАК НЕ СЛЕДОВАЛО поступать. А ведь только что суфлер в восхищении показывал Пигмалиону большой палец. Потому что расположить в свою пользу старенький диванчик в прихожей — это мастерский ход. Прямо с порога подружиться с диваном-старожилом – не всякому дано. Но этот явный успех вовсе не означал, что следует настраивать против себя кухню. Слишком много жизни проходит на кухнях. И омрачать эту часть жизни, проявив нетерпение в самом начале… Ведь кухни так ревнивы — каждому известно. Даже спальни более снисходительны к незнакомым посетителям. Но кухни… Да что там говорить… Успел бы Пигмалион ступить на кухню совсем в другом качестве. А теперь пусть сам выкручивается. Тем более, что суфлера у него, действительно, не было.

      — Остаться?..

      Она не оборачивалась, ибо ей было известно: обернись она сейчас – и их лица окажутся совсем рядом. И она не оборачивалась. А отступить вперед тоже не представлялось возможным. Впереди был стол, на котором она колдовала с угощением. И стол был непоколебим. Как стена. Со столами невозможно дружить, только сотрудничать. А это казалось сейчас проблематичным. Как и со стенами. И она не оборачивалась, раскладывая печенье в вазочке и наполняя розетки смородиновым вареньем.
      Выход оказался настолько простым и категоричным, что Пигмалиона можно было бы и пожалеть. Если бы он не проявил себя только что по отношению к кухне грубо, бездарно и самонадеянно.

      — Лучше бы принесли свой зефир без шоколада. Или побег ему все-таки удался?

      Нда… Не поспоришь. Ваятель в недоумении и растерянности огляделся по сторонам, ловя обрушившиеся на него со стен и из застекленных шкафчиков ехидные насмешки кухни. Стряхнув с себя наваждение, он вышел в прихожую. Диван, конечно, посочувствовал, горестно покряхтел. И бережно передал пакет с зефиром без шоколада. Передал в целости и сохранности. Новые приятели обменялись многозначительными взглядами. Можно бы и возвращаться на кухню. Но теперь все уже было иначе.
      Она успела сменить позицию. И здесь ее было не достать первому встречному художнику.

      — Кстати, с чего вы взяли, что мы будем пить чай на кухне?

      Второй удар был нанесен. Вслед за первым. И отразить его было нечем. Даже сочувствие старого дивана казалось теперь неуместным. Причем, она только чуть-чуть растянула паузу после слова «чай». Только чуть-чуть. Пигмалиону хватило.
      Она стояла вполоборота к нему, под защитой плиты, чуть ли не в обнимку с закипающим чайником. И смотрела, как конная царица амазонок смотрит на обалдевшего этнографа, обвешанного фотоаппаратами и блокнотами и неожиданно для самого себя забредшего в ее царство. Ей только осталось молча покачать головой в ответ на его скудные слова вежливости. И, в принципе, можно было бы уходить. А что, в самом деле, остается, как ни уйти и ни броситься с утеса в морскую пучину, что еще остается, когда тебя выставляют с кухни? Что?!
      Но она не была амазонкой. Нет, не была. Она видела, как он уже почти пятится из торжествующей кухни. И пожалела. Не в смысле раскаялась – раскаиваться ей, слава Богу, пока еще было не в чем. Но в смысле: посочувствовала бедняге.

      — Если вам не трудно, захватите печенье.

      Лицо Пигмалиона медленно, пятнами приобретало прежние оттенки, свойственные жизни. Тянуть дальше было нельзя. Пигмалион бережно взял доверенную ему вазочку с печеньем и, приложив максимум усилий, дабы обрушить не всю кухонную утварь, а лишь часть из расставленного на пути и развешанного по стенам — покинул-таки кухню.
      В комнате, так в комнате. Все остальное она принесет сама. На подносе. Поднос превращает обыкновенное утоление жажды в чайную церемонию или коктейльное пати. Скромный десерт оборачивается не иначе, как вкушением драгоценного шербета на двоих с царицей Савской. И павлин, прохаживаясь по саду, будет строго посматривать на террасу своим куриным глазом…
      Утоление жажды. Придет же в голову такая дурь… Царица Савская, ну, там… шербет с павлином – куда ни шло. Но кто же пьет чай в гостях ради утоления жажды? Да и жажду-то – чем ее утолишь? Если она настоящая, а не физиологическая…
      И тут Пигмалион вспомнил, что он не просто так пришел сюда. Что у него есть замечательный повод. И повод этот не только замечательный, но и вполне законный. И сразу успокоился.

      — Поставьте печенье-то. Что ж вы всё держите его?

      Он вздрогнул, едва не выронив вазочку. Несмотря на то, что совершенно успокоился минутой ранее.
      И тут начались основные трудности. Разумеется, на текущий момент. Но на текущий Пигмалиону поплохело куда как. Ведь он внезапно осознал, что ставить вазочку с печеньем некуда. Просто некуда, в самом что ни на есть физическом смысле. Нет, стол в наличии имелся. Основательный и непоколебимый. Но напрягать этот стол легкомысленными вазочками поостерегся бы самый толстокожий рационалист. Потому что этот стол находился при исполнении. То, что он находился в самом привилегированном месте – у окна – ничего не меняло по существу. Ничего. Ибо на столе стоял компьютер. Думаю этого достаточно читателю, чтобы посочувствовать Пигмалиону с вазочкой в руке и не задавать лишних вопросов.

      — Зачем вам компьютер?  — спросил ваятель без обиняков.

      Она смешалась и не нашалась, что ответить. Конечно, она вошла в комнату с подносом. Но об этом позже. Пока же оба прислушивались к порывистому шороху страниц. Где-то, не то чтобы за стеной, но, как бы, в стороне. Это гипотетический суфлер поспешно сворачивал пьесу, сворачивал всю эту лавочку и снимал с себя всякую ответственность за дальнейшее. При этом, суфлер, видимо, обезглавливающим резким жестом проводил ладонью себе по горлу, в знак того, что у него все это уже ВОТ где сидит. С него хватит. Ну, хватит, так хватит. Впечатлительный и слабонервный попался суфлер. Подумаешь, вопрос о компьютере его шокировал. Да не велика потеря. Можно и без него обойтись. Нет, без вопроса уже не обойдешься. Слово молвлено, а слово, как известно – не воробей. И без компьютера не обойдешься – хозяйка станет возражать. А вот без суфлера – самое милое дело. Без суфлера наши персонажи обойдутся и справятся. Может быть, даже лучше у них дело пойдет.

      Она подала ему пример. Просто опустила свой поднос на пол. На ковер с густым мягким ворсом. Ковер, явно нуждающийся в услугах парикмахера или газонокасильщика. Как это было просто, как легко: на ковер! И Пигмалион оценил неординарность ее мышления. И поставил свою вазочку на ее поднос. И при этом с радостью заметил тарелку с зефиром без шоколада. И уже после этого опустился на ковер и понял, почему она застала его врасплох. Густой ворс скрадывал шаги.
      Да, она, действительно, вошла в комнату с подносом в руках. Что свидетельствовало о некоторой интуиции, присущей гостю. Но поставив поднос на пол, она сделала НЕЧТО. И у Пигмалиона попросту отвисла челюсть от изумления. Она бросила на ковер две круглые и кружевные не то салфетки, страдающие гигантоманией, не то маленькие скатерти. Во всяком случае, размера они были промежуточного. Бросила небрежным и точным жестом хозяйки. Бросила так, что белые ажурные круги легли с нахлестом, образовав своеобразную восьмерку.

      — Это ваших рук дело?  — вопрос был риторическим, ибо сомневаться не приходилось. В магазине такого не купишь.
      — Да, у меня был период увлечения кружевом.
      — А сейчас у вас какой период?
      — Сейчас?..

      Небо бывает не только голубым или цвета мокрой пакли. Цветная капуста и морские звезды не исчерпывают палитру этого мира. Лес на закате чем-то похож на ту брошку, виденную только раз в придорожном магазинчике и которой будет не хватать всю оставшуюся жизнь. Подсолнух поворачивается за Солнцем вовсе не по той причине, которая кажется самой понятной производителям растительного масла. Крапчатые яйца кайры вызывают такую ностальгию отнюдь не из-за своих отменных вкусовых качеств. Мы задушим всякого, кто больше двух раз подряд скажет, будто красота бабочек – необходимое условие для семиотического обмена информацией между самцами и самками, без которого они, якобы, не смогут успешно размножаться. Если бы Ван Гог знал, сколько будут стоить его картины, он не резал бы себе ухо. Наличие кентавров неминуемо предполагает необходимость кентавресс? Не нарушает ли это античной эстетики? Не лучше ли пожертвовать здравым смыслом? Степень разваристости капусты в борще – неплохой индикатор семейных отношений. Осколки ветрового стекла не опасны для находящихся в салоне, но могут стать причиной родовой травмы для еще не родившегося младенца. Белье, сушащееся на балконе, может свидетельствовать о чем угодно, но только не о вероятности или невероятности дождя. Туканы, летящие стаей, ничего не означают, но эффектно смотрятся.

      Дубль два.

      — А сейчас у вас какой период?
      — Период бабьего лета, наверное… Или как правильнее: индийское лето? Да?
      — Может быть, буддистское?
      — Нет, в буддисты мы не пойдем.
      — Тогда остановимся на индийском. Есть шанс, что оно не кончится.

      Снято.

      Она подала ему чашку на блюдечке. И улыбнулась. Словно пообещала. Что трудности еще предстоят. Но, собственно говоря, без трудностей никто и не собирался пройти этот путь. Особенно, Пигмалион. Хотя Пигмалиону было легче. Ведь он точно знал, что у него есть законный повод. А значит, нечего волноваться. Ведь такой повод не может не сработать. Конечно, она согласится. А если даже не согласится сразу – так ведь повод позволит прийти сюда еще. И еще. Пока не согласится. Или пока не произойдет что-то, после чего надобность в законном поводе отпадет сама собой. Для Пигмалиона в данный момент казалось куда большей проблемой ухитриться не закапать ковер смородиновым вареньем. При чаепитии в позиции «сидя на ковре». Ведь из этих розеточек неминуемо придется есть варенье. Неминуемо. Может, наложить сразу в чашку, чтобы не рисковать? Нет, это, пожалуй, повредит изысканной церемониальности чаепития на ковре. Нарушит эстетику. Ее эстетику. Ладно, будем повторять за ней.

      — Аполлодор рассказывал, что вы сочиняете музыку?
      — Аполлодор? Кто это?
      — Это Анаксимандр.
      — Но… Почему…???
      — Ну… Трудно объяснить. Считайте, что это его творческий псевдоним.
      — Творческий? Вы говорите сплошными загадками. Совершенно не ожидала от Анаксимандра… — она запнулась.
      — Это не мои загадки. Это Аполлодор, то есть, Анаксимандр так загадочен.
      — Нет, — она рассмеялась серебристым смехом,  — Нет, не думаю…
      — Понимаете, есть феномен – в жизни, не в искусстве – феномен, именуемый «Рафаэлем без рук».

      Она затаила дыхание и округлила глаза.

      — Каааак?..
      — Человек подспудно испытывает жесточайшую жажду творчества, но не имеет способностей проявить себя. Руки чешутся, потребность сделать хоть что-то, хоть мало-мальски художественное – гложет, как хроническая болезнь. А поделать ничего не может.
      — Что-то я не заметила, чтобы ваш Анаксимандр был так уж весь изглодан и подточен,  — ее глаза искрились, но губы скрывала чашка.

      ВАШ. Она сказала «ваш». Возможно ли? Возможно ли, чтобы это лишь звучало так, а не было таковым по сути? Возможно ли, чтобы она, действительно, не знала Аполлодора близко? Возможно ли, чтобы ТАК ПОВЕЗЛО ?

      Впрочем… Впрочем, остается еще капитан дальнего плавания.

      Он наблюдал за ней. Как она пьет, как держит чашку. Как подцепляет варенье. Да, это казалось важным и чуть ли ни главным: как она управляется с этим коварным смородиновым вареньем? Нехотя приходилось признать (уже нехотя!), что ее методика вполне традиционна и оригинальностью не отличается. Просто зачерпывала ложечкой из розетки и несла (все это огромное расстояние! – вот где настоящее мастерство!) к своим непостижимым губам. И ни разу (Пигмалион даже не верил своим глазам), ни разу не капнула.
      И тогда он сделал авангардный ход (если не сказать революционный шаг). Он понимал, он отдавал себе отчет, что не сможет (ну не дано!), тягаться с ней в этом высшем пилотаже изощренной техники чаепития на ковре. И поэтому пришлось действовать иначе. По-своему. Чтобы не опозориться перед лицом такого недосягаемого совершенства. Пигмалион изобрел свой метод. При других обстоятельствах это могло бы показаться легким выходом из положения. Но сейчас Пигмалион почти гордился тем, что придумал.
      Он взял из вазочки печенье и полил его вареньем (!!!). Не допустив, чтобы восхитительная субстанция достигла края. Остановив разлив драгоценной влаги. И неистово блестящие ягоды распределились не самым бездарным образом. И уже после он донес все это без потерь. И поверх глянцевитых шаров, вознамерившихся заслонить ее облик, глянул победителем. Да, он справился. И она оценила. Не могла не оценить. И улыбка ее стала подтверждением смородинового триумфа…

      — Что еще рассказывал про меня Анаксимандр, то есть, Аполлодор?
      — Что вы пишете стихи. И ХОРОШИЕ стихи.
      — Ну, да, ну, да… А еще я рисую. Так ведь?
      — Так.
      — И вышиваю гладью… ???
      — Ну… это вряд ли…
      — Вот так, да? А в городской балетной труппе я не танцую? Как думаете?
      Пигмалион на секунду-другую задумался.
      — Судя по тому, что вы упомянули ГОРОДСКУЮ труппу – вы превосходно танцуете, но только для друзей и самых дорогих гостей.
      Она отставила чашку.
      — Однако… Вы ставите меня в два безвыходных положения сразу.
      Пигмалион молчал.
      — Одно из двух: или не поддаться на лесть, или не признать вас дорогим гостем.
      — Предлагаю вам рассмотреть третье безвыходное положение и остановиться на нем.

      Пузыри, большие и малые, покачивающиеся пузыри, словно воздушные колокола паука-серебрянки, медленно, с натугой всплывают со дна подсознания, сквозь вязкую толщу янтарной жидкости, и сферический аквариум памяти неохотно и сумбурно расстается со своими тайнами… Один из пузырей достигает поверхности и лопается. Слышится незнакомый женский голос: «Больше ни одна из моих подруг ТАК не смеется» Кто это? Должно быть, подруга. Ее? Но как она попала в его память? Ведь он здесь впервые. Нет, во второй раз. Все равно мало. Или не второй? Или… Одно из двух: или его память – это не его память, или… «…ни одна из моих подруг…» А может, у них уже одна память на двоих? Вообще-то рановато. Вообще-то… Нет, так нельзя. Сходить с ума – тоже рановато. Иначе даже не успеешь воспользоваться своим поводом. Единственным, но законным. Так что… Но за рабочую гипотезу общую память принять можно. Общая – не общая… Но подруга вполне могла телепортироваться от нее ко мне. Тем более, что про смех – ее смех – ее серебристый смех – подруга сказала очень метко и абсолютно правильно. Таким смехом не может больше смеяться никто.

      Пока он тщетно пытался что-то поделать с подброшенной подругой, кое-что изменилось. Чай был оставлен. Под свет воображаемых юпитеров был водружен стул. Да, да – стул!  – ни больше, не меньше. Из колонок доносилось что-то блюзовое. Причем, возможно, доносилось с самого начала чаепития. Но Пигмалион не стал бы этого утверждать. Он просто не помнил.
      Она танцевала на стуле. Не сходя с выбранной точки. Танцевать под блюз можно только чувственно и на пределе. Она казалась на пределе. Стул был весь расписной, с резными ножками. Нет, с точеными. Такие ножки мог выточить только великий мастер. Только…
      Пигмалион всегда с пониманием относился к языку танца. Для ваятеля это близко.
      Но это был не танец. Это была исповедь. Идущая изнутри и почти не прерываемая жестами. Не ожидающая, что ее поймут, но требующая диалога. Вопреки одиночеству блюза. Блюз может быть только монологом. И ее монолог не унижался до просьб. Но требовал соучастия. Потому что, когда тебе открывают так многое – ты должен, ты обязан что-то предпринять.

      Пришелец, ты преодолел ледяные пустыни пространства и ступил на эту крошащуюся под ногой пемзу и обожженный, обезвоженный дерн вовсе не для того, чтобы занести в реестр еще один вид лишайника.
      Ты пришел, чтобы принять ответственность за содеянное другими. Так смотри же и слушай, что я поведаю тебе о своей планете.
      Здесь умеют возводить стены. Не потому, что есть, из чего строить. Это не главное. Главное то, что есть, кого прятать. А прятать есть кого.
      Здесь любят идти до конца. Не потому, что в конце пути им есть, что предложить. Нет. Но им есть, что отнять. И в этом умении они преуспели. Ведь когда слишком много отнимаешь – можно предложить и малое – оно покажется достаточным, поверь, пришелец.
      Кто эти строители стен и идущие до конца? Неважно, пришелец. Достаточно, что они живут на моей планете. Я тоже обитаю на этой планете. Но не верь этому! Слышишь?
      Не верь моим рассказам о лесах, где мне знаком каждый цветок и каждая былинка. И рекам, в которых все камни на дне наперечет – тоже не верь. Они – мои. Но я не ихняя. В этом вся разница, пришелец.
      Берегись здешних улиц. Они обманчивы. Ведь они берут начало не с горных глетчеров и не из кастальских ключей. Нет. Но ты ведь все равно не поверишь, что они самые обычные. Поэтому просто помни: улицы маленькой планеты – все равно, что кухня в большой коммуналке.
      Сады? Ты отдашь должное фруктовым садам, таких ты еще нигде не видал, пришелец. Да, они прорастают сквозь дома, заполняя собой спальни и гостиные. А сирень? Подобной сирени нет больше ни в одной галактике. Аромат стоит такой, что трудно дышать. Ты пробовал жить в комнате, где бóльшую часть жизненного пространства занимает цветущая сирень?.. К тому же, пианино бывает некуда поставить. Или просто передвинуть стол.
      Турист и экскурсовод никогда не поймут друг друга. Они – извечные враги. Хотя мечтают об одном: поменяться местами.
      Так что не смотри на меня такими глазами, пришелец.
      Но самое главное: не верь мне, когда я стану говорить о домашнем очаге и родных стенах. Слышишь?!
      Уже во второй раз я завожу разговор о стенах. Не искушай меня больше. Третьего не дано.
      Торопись, пришелец. Не заблудись в стенах. Тебе еще нужно успеть всрок, вернуться к своему звездолёту-экспрессу. Не искушай меня больше! Я не могу.
      Возвращайся на свою планету и гори она огнем!
      Я не могу больше считать время до отлета. Песка в моих реках не хватит, чтобы пересЫпать все твое время, спрессованное, как антиматерия. И всех моих лесов и садов мало, чтобы спрятаться от собственных глаз, которые вечно на виду и вечно выдают с головой.
      Пришелец мой! Если на твоей большой и тяжелой планете… Нет того, чего тебе не хватает, и что ты нашел здесь… Прилетай еще раз. Еще хотя бы раз… Это единственное, о чем я решаюсь тебя просить.
      А теперь возвращайся. Немедленно. Пока еще есть силы. Силы не удержать тебя. Улетай.
      И постарайся не оборачиваться, поднимаясь на борт.

      Блюз – танец для одиночек. Даже космический блюз. Поэтому Пигмалион и не проявил себя. Просто ему не было места в этом ее танце. А вовсе не потому, что не успел или остолбенел. Блюз – вообще не танец. Это состояние души. Но ведь и душой – тоже танцуют. Только душой и танцуют, если уж разобраться. Не ногами же танцевать, в самом деле. А если за дело берется ТАКАЯ женщина, то ясно, что Пигмалиону довелось увидеть танец души. Не сказать: посчастливилось. Еще неизвестно, счастье или горе увидеть ТАКОЕ… Но был допущен. Стал избранным. А то, что не было места в танце… Так то же был блюз. Танец для одиночек. Несмотря на то, что к Пигмалиону был обращен этот танец-блюз. И только о Пигмалионе было в нем. Ну, еще о ней. А больше там никого не было. Никого.
      И потому, когда резные ножки стула подломились, и она упала на ковер…
      Ах, мой читатель, не упрекай меня в дешевом приеме. Это не сюжетный трюк. Тебе это кажется не убедительным? Ах, мой читатель! Мне тоже многое в моей жизни кажется нелепым вымыслом или дурным сном. Впрочем, случались в этой жизни и более приятные, но не более убедительные события. Впрочем, к описываемым здесь событиям – они не имеют отношения.
      Итак, когда резные ножки стула внезапно сказали «крак», и хозяйка в ипостаси танцовщицы стремительно упала на ковер – Пигмалион оказался рядом. Поймать ее на лету он, конечно, не успел. Но зато потом…

      — Вы не ушиблись?

      Нет, это чересчур банально.

      — Это я во всем виноват!

      Чепуха. Виноват, но не в этом.

      — Зачем вы стали танцевать на стуле?!

      Тебя не спросили…

      Нет, поднимать ее, поднимать ее с пола сильными руками ваятеля Пигмалион не стал. Поспешно поднимать внезапно упавшего человека – большая ошибка. Надо дать возможность немного прийти в себя. Всего несколько секунд. Достаточно. Если, конечно, не в лужу. Но она упала на ковер. И эти несколько секунд Пигмалион провел с ней, стоя на коленях возле ее лица, готовый на любой, самый слабый и незначительный сигнал к действию.
      Она не смотрела ему в глаза. Но чувствовала его всего. ОТ и ДО. Знала, что он переживает и на что готов ради нее. Слишком на многое. Она поняла, что отныне они смогут чувствовать и понимать друг друга без взглядов. И уж тем более – без слов. Не рановато ли?..
      Она медленно села, воспользовавшись его протянутой рукой. Она по-прежнему не смотрела ему в глаза.

      — Вы знаете, сколько лет этому стулу?
      — Наверняка он помнит вашего прадедушку.
      — Прадедушку-не прадедушку, но расписывала я его сама, еще в своей юности.
      — О, в таком случае, этот стул, действительно, рассыпался до обидного рано. Почти новая вещь!

      Она с улыбкой прищурилась на Пигмалиона, чтобы скрыть благодарность, которой светились ее глаза.

      — Не расстраивайтесь, я его вам починю,  — ваятель вдруг осознал, что у него появился второй законный повод.
      — Я не расстраиваюсь. Мне не стула жалко. Просто…

      Просто это не первый танец на стуле. Скажи ему. Ведь это твой коронный номер. Друзья хорошо об этом знают. Даже знают время, когда просить. Да никто никогда не просит. Просто кто-то молча берет знаменитый стул и ставит в центре ковра. Ах, конечно, конечно – есть стол для гостей. Есть. Но не говори ему об этом. Где он? Не вздумай сказать! Он счастлив этим ковром и гигантскими салфетками. А то, что не первый он у тебя… Танец, то есть… Так сломался-то именно на нем. Вот читатели подсказывают: время пришло, вот и сломался. Время, оно, конечно… Но сломался-то на нем. Это что-то да значит. Скажи ему. Нет! Не говори ему! Не говори. Ничего не говори. Достаточно, что он сам это понимает. Даже если понимает не это. Даже если винит себя за сломанный стул. Если винит – значит, понимает. Даже если поймет, когда уже будет поздно. Но поздно будет – потом. Разве это важно – потом? Важно: сейчас. Сейчас, когда ты ему ничего не скажешь. Ни про стул, ни про его роль в твоей жизни. Так скажи ему. Что это не случайность. Что стул сломался вовремя. Что он – единственный. Скажи! Нет. Ничего не говори. Единственный должен понять сам.

      — Между прочим, ваш Анаксимандр – выдумщик, каких поискать…
      — Правда?
      — Выдумщик – не то слово…

      Слово. Какая власть у него над нами. Мы способны зацепиться за одно единственное подходящее или неверное слово, протянуть от него звонкую цепочку ассоциаций, дойти по этой скользкой, зыбкой дорожке до неслыханных выводов и нагородить такие завалы и катакомбы, что…
      Что ты можешь мне дать? Все, что у тебя есть? Нет, что ты МОЖЕШЬ мне дать? Если мне ничего от тебя не нужно. Кроме тебя же. А можешь ли дать ЭТО? Не скажешь ли потом слово, от которого все превратится в груду обломков? А ты станешь уверять, будто это «лишняя порода». Отработанный материал. Для кого лишняя? Для нас это уже станет жизнью. Даже если кому-то эта жизнь покажется лишней и неуместной. Мнение кого-то для нас не будет иметь значения. Никакого. Но ведь ты – ты сам – назовешь это так. Назовешь и будешь ждать от меня одного – чтобы я убедительно доказала тебе обратное. Ты будешь ждать этого. Ты будешь. Ты. Только ТЫ и никто другой. Но это случится потом. А в начале – слово. Обладающее страшной властью над нашими судьбами. Не лучше ли помолчать…

      — Не мог он ничего знать из того, что нарассказал вам.
      — Совсем ничего?
      — Ну… почти совсем. Я даже ему про стульчик не рассказывала. И рисунки не показывала.
      — А стихи читали?
      — Нет!

      Она так произнесла это «нет», что Пигмалион понял: у Анаксимандра в этом доме были исключительно оптовые интересы.

      — Так почитайте и покажите мне.
      — Но…
      — Да?..
      — Вы…
      — А?..
      — Вы не могли бы…
      — Для вас – все, что угодно!
      — … не смотреть на меня так.
      — Вам это мешает??
      — Когда вы так смотрите, все вылетает из головы…
      — Нет, это невозможно.
      — Ну, смотрите в окно, что ли, или еще куда… Лишь на время стихов,  — она чуть смущенно улыбнулась этому своему уточнению.
      — …………….
      — Даже на время стихов?
      — Даже.
      — И как же нам быть?
      — Давайте посмотрим рисунки.
      — А как же вы будете смотреть рисунки, если…
      — Ах, да, вы совершенно правы, рисунки тоже отменяются.
      — Вы – серьезно??
      — Знаю, неумно. Но эти минуты я не согласился бы тратить даже на никогда ранее не публиковавшиеся и не выставлявшиеся рисунки Матисса.
      — Матисса, возможно…
      — И Дюрера тоже, не сомневайтесь.
      — Но мне казалось, что…
      — Что?..
      — Чтооо… При чем здесь Дюрер, если я хочу вам показать свои рисунки??
      Она так виртуозно расставила ударения, всего в двух местах – в двух местах сразу – что Пигмалион мучительно покраснел.
      От стыда – так она подумала. Но втайне надеялась, что, все-таки, не от стыда.

      Они смотрели. Сидя на мохнатом ковре. В обнимку с папками и альбомами. Ему было исключительно интересно, что и как она рисует. Исключительно. И когда она опускала взгляд на листы, объясняя что-то, Пигмалион смотрел на нее не отрываясь. А стоило ей поднять глаза – и он прилежно рассматривал рисунки. И уголь оставался на пальцах, как бабочкина пыльца. Потому что, то он, то она перелистывали вслепую. А она жаловалась, что не получается надежно закрепить уголь. А он посоветовал лак-фиксатив.
      Наконец, содержимое последней папки было перетасовано по-второму разу. Теперь нет причин скрывать взгляды.

      — Что вы скажете, как профессионал? Мне так важно ваше мнение.
      — Мое?
      — Ну, да. Разве это странно?
      — Это…
      — Плохо, да? Да, я знала. Все это так легковесно, так сыро… Так… Ведь сыро?  — она распахнула на него свои нерастраченные.
      — Почему…
      — Почему я рисую? Я всегда находила в рисовании отдохновение для души. Стихи могут вымотать, истерзать. Стихи, порой, жестоки. К читателям – понятно. Но они бывают беспощадны к автору. А рисунок… Он милосерден. Он готов успокоить тебя, взять часть твоих забот и тревог безвозмездно. Понимаете: безвозмездно. Хотя, кому я рассказываю… Вам ли не знать…
      — Почему… Почему твои глаза так переменчивы? Почему я не могу понять их самое характерное выражение? Они меняются каждую минуту… каждую секунду. Словно море. Главное выражение… То, которое, как ключ, отворяет душу. Почему… Почему твои глаза всегда разные? Как море…
      — Море? Для моря нужны глаза голубые, или зеленые.
      — Необязательно. В глазах цвета спелого лесного ореха можно утонуть гораздо скорее, чем в голубых… Гораздо… Только круги сомкнутся над головой.
      — Бедный… Неужели ты такой слабый пловец в чужих глазах?
      — В чужих? В чужих – я дельфин. Но твои… Твои – не чужие.

      Она рассмеялась. С начальным «А……х» и завершающим «мм…м…м». Словно одновременно коснулась раскаленного угля и жидкого азота.

      Чужие. Какое нам дело до них? Какое им дело до нас? Две стороны Луны. Словно половинки спелого ореха, расколотого от легкого нажима. Мы сейчас на ночной стороне. Никто не знает о нашем существовании. Никто. Терминатор – надежная преграда для посторонних. Обратная сторона Луны не выдаст нас. Как легко, как хорошо. Пониженная гравитация. Повышенное ощущение тебя. Способность логически мыслить сведена до минимума. Всякая самозащита выключена вообще. За ненадобностью. Нам – без надобности. Можете нападать на нас. Все равно проиграете. Мы совершенно беззащитны. И в этом наша сила. Не до вас. Чужие не пройдут. Отныне и навсегда. Чужие… Как они далеки и банальны. Как? Как ты мог не приходить так долго? Не станешь же ты утверждать, будто у тебя были другие дела, другая жизнь? Кто тебе поверит? Во всяком случае, не я… Жизнь начинается сейчас. На этом ковре. Закончится она потом… когда-то. В другую эпоху. В ледниковую. Но кому до того будет дело… Кроме мамонтов. Которые приживутся. Приживутся или вымрут – нас это не должно заботить. Мы – теплокровные. Мы выше любых периодов и сроков. У нас с тобой бессрочный контракт на счастье. У нас все серьезно, все без обмана. Все серьезно… Что может быть серьезнее твоих обалдевших, восторженных глаз? Кроме моих, поглотивших тебя целиком? Кому это будет нужно, если это будет ошибкой? Во всяком случае, не нам… Поэтому, ошибки не рассматриваются. Не ошибается тот… Но жизнь-то начинается сейчас. Зона прилива. Даже прибоя. Волна захлестывает с головой. Это уже шторм? В сильную волну не выбраться на берег. Не выбраться… С слава Богу… Хоть немного побыть самими собой… Хоть это так много… Ну, как твои круги? Сомкнулись? Бедняжка…

      О боги, как я мог так долго медлить? Ходить вокруг да около… Стоять в этом тошнотворном кондитерском отделе… Уж лучше было просидеть на подоконнике в твоем подъезде. У твоего подъезда самый удобный в мире подоконник. Мимо меня два раза проходили жильцы. И смотрели подозрительно. Почему? Неужели человек, терпеливо дожидающийся своего счастья – выглядит странно? Ведь я знал, что ты придешь. Знал. Ты не поверишь – я чуть не притащил с собой Анаксимандра. Конечно, смешно. Впрочем, его не интересует ничто, кроме его бара с музыкальными вечерами. Да, он пытается насадить своим посетителям культуру. В его понимании. Впрочем, я не справедлив. Аполлодор – мой друг, и он не равнодушен к красоте. Поэтому я и не привел его сегодня. Ты опять смеешься. Твой смех – это День Серебра. Это вересковый мед. Речной перламутр. Морской жемчуг. Горный хрусталь. Река в красках заката. Восход над лагуной. Коралловый риф в час отлива. Впрочем, я слишком увлекся… Твой смех – это капля росы на острие… конечно, хвойном. Нежном, гибком и терпком на вкус… Да, я слишком увлекся тобой. Но это уже сверх меня. Это будет не с нами… Но и не с ними. Ты будешь… Лишь ты… И попробуй меня разуверить. Все тщетно… Но только не ЭТО. Не ТЫ. Не во мне. Ждать бесцельно… но это единственное, чем еще можно сделать свой выбор… Ты будешь… ТЫ будешь… Во мне… Ты смеешься… Ты будишь во мне тамариски… Кипреи…Пусть розы… Да, чайные розы… бутоны сочатся росою… Как жаль, что я роз не принес. Очень жаль… Даже слишком. Да, слишком… Без них получилось доступней. Дословней. Почти напрямик. Мне зачтется. Зажжется. И даже воспламенится. Ах, все уже есть… Все свершилось. Наполнилось. Вызрело… Мы снова… Скажи, что мы снова!.. коснемся вершины… Я знаю, ты знаешь… твои эдельвейсы уже распустили волшебные чаши… Ты будешь. Я буду. Мы станем. Вершина возьмет верх над нами! О, боги!! Неужто есть что-то, чем можно еще так наполнить? Да, вены… артерии… Губы – в них нет сухожилий… Они так податливы… Да. Но поверишь ли? Это сегодня. И вечно. И снова. И сразу. Спасибо. Спасибо! Будь рядом. Спасибо !!! О, боги…

      — А ты…
      — Ты ли это?
      — Нет, ты ли?
      — Не придумал ли ты меня?
      — Разве я дал повод?.. Ты снова смеешься… Как славно.
      — Ты дал мне не только повод.
      — Но…
      — Зачем тебе «но»? Есть лучшее.
      — Верно. Но…
      — Опять… Опять эти губы…
      — Глаза и запястья. И все, что осталось…
      — Но разве…
      — Молчи. Как придумать тебя? Это было бы больше, чем ветер. Цветной и пахучий…
      — Но я ли сейчас?.. Или та, что ты ищешь во мне…
      — Пощади. Твой намек слишком ясен. Но это жестоко, так думать. Твое – это я без изъяна.
      — Твое – это мы без пробела.
      — Наверное. Наверняка. Не ищи. Ты не сыщешь. Поверь, я нашел много раньше, чем ты усомнилась.
      — Сомнение? Нет. Просто боль от возможных последствий.
      — Зачем ты пытаешься сделать земным, литосферным такое…
      — Такое…
      — Такое, как надо.
      — Такое, как это?
      — Такое, как стало.
      — Оно нас застало.
      — Оно нас открыло.
      — Как вены?
      — Как страны иных континентов.
      — Ты меня не забудешь?
      — Как можешь ты мне…
      — Нет, скажи, ты меня не забудешь? Когда все исчезнет. И будет неловко и капельку стыдно. Пусть пройдет даже вечность…
      — Не надо…
      — Нам будет неловко не перед чужими… ведь ты понимаешь… ты все понимаешь… нам будет лишь больно – а это так мало – за то, что мы все ж не смогли удержаться на этом уступе… долина забвенья так манит… своими цепями чугунного долга. Скажи, в этих горьких цепях ты меня не забудешь?