Он сидел на вершине, пока еще не осознавая этот факт, сидел, давая отдых вдоволь утомленному телу, и ему было хорошо. Умный гору обойдет, навязчиво и самодовольно колыхалось там, внизу, у подножия. Словно второе, невидимое море плотоядно ожидало, когда, утешив свое ощущение высшего смысла, он снова и неминуемо спустится по заросшему девственными травами склону.
      А море видимое, бухта, уподобленная гнезду, бережно выстланному голубиными перьями и бьющая наповал своим сиротством – это море укоряло в открытую. Стоило ли? Стоило ли?  – спрашивало оно в который раз – забираться так высоко, чтобы понять всю невосполнимость разлуки? Оно не знало, ему не дано было знать, что только отсюда, сверху не слышен запах разлагающихся водорослей и не видны высосанные дольки лимона, вдавленные в лицемерно излизанный волнами песок. Откуда было ему, этому первому, заподозрить, что только с этой точки в нем господствует тот перьеносный оттенок, без которого можно и усомниться, что имеешь хоть какое-то отношение к фразе: «…по Образу и Подобию…».
      Он ждал. И ждал не зря. Все кончается. Молочная кислота в мышцах когда-то перестает о себе напоминать, а следом за ней и усталость порастает забывчивостью. Как легко забывается финальный бросок тела к своей долгожданной вершине, каким пустяком становится прежняя дрожь в коленках и недостаток в груди летучей смеси, легкомысленно именуемой там, внизу, воздухом.
      Но теперь усталость осталась позади. Уползла к подножию, ждущему своей легкой мести. А здесь, наверху все казалось иначе. Пигмалион оглянулся. Два величественных кедра, в ясную погоду видимые даже с побережья, стояли в голубом сиянии своих царственных крон, и им не было дела до маленького человека из предгорий. Даже ветер не решался заигрывать с этими небожителями. Лишь робко и трепетно поглаживал мохнатые лапы.
      Подняться на вершину – особенно, на такую – совсем несложно для тренированного человека. Вот спуститься обратно – упражнение посложней. Новички часто недооценивают этой особенности, полагая, что если уж они наверх забрались, то вниз вернутся без проблем. Пигмалион знал об этом. Он умел и любил бывать в горах. Горы были маленькие, «ручные», как он нежно их называл.
      Проблема у Пигмалиона была другая. Каждый раз ему становилось все труднее заставить себя встать и сделать первый шаг вниз. Конечно, от отдавал предпочтение пологой окружной тропе. Так дольше. Но расставания с вершиной это не отдаляло ни на минуту.
      Здесь было еще холодно. Но травы и кустарники знали, что внизу уже весна. И не хотели отставать. Молодая листва трепетала на ветру, настолько прозрачная, что между жилками, казалось, видно небо. Пигмалион сорвал стебель тимьяна и машинально стал его жевать.
      Не все ли равно, кому идти навстречу, если уходить от самого себя? Если ты только и думаешь, как бы уйти от собственной опеки? И безразлично, где лягут твои обходные пути: на асфальте грязной подворотни; на территории центрального в городе ресторана; или по краю местной станции дельтапланеризма. Может быть, кто-то даже попросится к тебе в попутчики. Что тебе-то с того?
      Да, здесь было холодно. И заброшенные виноградники вниз по склону давно разочаровались в человеческом участии. Одичавший виноградник – это нечто отличное от просто выродившейся агрокультуры. Горячая капля, созревающая в ягодах, стоит того, чтобы изменить ради нее свой образ жизни. В противном случае: кому ты докажешь потом, что ржавый гвоздь в ветхой стене – не единственное, на что ты способен в этой жизни?
      Весна подбиралась. Как странно, что она подбиралась именно снизу. Вопреки общепринятому стереотипу. Становилось теплее с каждым ударом сердца. Если бы еще это сердце знало, чего хочет... Но и без этого можно согласиться на смену времен года. Особенно, если эта смена заключена не только в позеленении листовых пластинок и в образовании столь ценной пыльцы в цветочных венчиках.
      Странно еще другое. Большинству действительно (и вполне искренне) непонятно: зачем нужно лезть в дебри Амазонки или сплавляться по рекам Восточной Сибири. Не настолько же мы альтруисты, чтобы подкармливать тучи гнуса без всякой отдачи для себя? Значит, есть отдача? Значит, напряжение всех без исключения физических и душевных сил обращается в свою противоположность и в конечном итоге восполняет потерю не только своих кровных килоджоулей, но и «квантов смысла»?
      Чуть вдалеке, среди густой поросли побегов дикой груши поднимались изъеденные временем колонны древнего храма. Дальше фундамента и недостроенной колоннады дело не продвинулось. Да и те разрушились почти до основания. Лишь одна колонна каким-то чудом выдержала неумолимый натиск времени и своей капителью поддерживала небо. Голубая небесная мякоть, как гигантский зрелый плод, давила всей своей тяжестью на гордо вскинутую мраморную ладонь. Но она стояла. Хоть ей и было нелегко.
      Пигмалион глазом знатока измерил пропорции колонны, задержался на срезе дорической капители и оценил ее присутствие: без нее, без этой высшей точки небо казалось здесь незаконченным.
      Ах, Зевс-громовержец! Сколько вокруг непогрешимой лазурной субстанции. Универсального растворителя для любого инородного тела, дерзнувшего провозгласить себя. Все растворяется, не оставляя ни следа, ни воспоминания. И только колонна, только одна колонна смогла устоять. Потому что небо знает: без нее оно аморфно и абстрактно; без нее оно не давит так на воображение; без нее у неба нет той последней ступени, о которую неминуемо должен споткнуться любой путник, выбравший вертикаль.
      Солнце скрылось за облаком, и по безмятежной глади бухты скользнула тень. Перо сизоворонки превратилось в перья дрозда. Впрочем, нет. Не дрозд, всего лишь голубь-сизарь. Теперь действительно голубь – не по названию, а по окраске. Не нужно сгущать и усугублять.
      Шелест крыльев заставил насторожиться. Настоящих крыльев, не умозрительных. Пигмалион огляделся по сторонам в поисках крупной птицы. Неужто показалось? Через шепот ветра могло и показаться. Да что, в самом деле, за важность?.. Он мельком оглянулся, да так и замер, не в силах пошевельнуться. Какой там дрозд, голубь… На ветке кедра пламенела птица сказочной красоты. Павлины, фазаны не шли ни в какое сравнение. Высокая, стройная, но исполненная силы шея. Острый, загнутый на конце клюв, отливающий розовым перламутром. Могучие лапы, способные удержать самую нелегкую добычу – судьбу.
      И оперение.
      Цвет? Нет, цветом это назвать было нельзя. Блеск золота и полированной меди? Куда там… Это означало бы заниматься пустословием. Может быть, подобие сияния? Сиять эта птица не могла в окружении неба – даже с солнцем, покрытым облаком. Но Пигмалион ясно видел: кедровая хвоя крепится из последних сил, чтобы не вспыхнуть.
      Волна неслыханной радости захлестнула ваятеля. Затаив дыхание, он развернулся и встал на колени. Затем медленно распрямился. До кедров было не больше десяти шагов, но ему нестерпимо захотелось подойти ближе. Ноги слушались плохо. Сердце готово было разбить грудную клетку. Но взгляд держался незыблемо. Держался за огнепламенный силуэт своенравной птицы. Расстояние уменьшалось. Дюйм за дюймом. Шаг за шагом. Глаз, словно отлитый из светлого топаза, был устремлен куда-то в сторону. Лапы разжались на миг и снова вонзили перламутровые когти в ветку, просыпав вниз мелкое крошево коры. Распахнулось ослепительное крыло, и Пигмалион, вздрогнув от неожиданности, невольно сморгнул – таким ярким показался сполох. Клюв тронул маховые перья, и без того безупречные. Еще совсем немного – и до ствола можно будет дотянуться рукой. И тогда, запрокинув голову и наполнив грудь воздухом…
      Что-то попалось под ногу, и ступня соскочила с маленького скользкого препятствия. Ваятель качнулся в сторону и резко присел, едва не вывихнув себе сустав. Боль разлилась по голени. А когда, секунду спустя, он снова поднял глаза, то видение исчезло. Только крылья хлопнули, словно пощечина. Пигмалион завертел головой, закружился на месте и теперь уже по-настоящему упал. И продолжал лежать навзничь, провожая едва различимый в небесной синеве огненный лоскут. Мгновение – растворился и он. Как и не бывало.
      Феникс.
      Птица, позволявшая себя видеть считанным единицам, отдельным счастливчикам. Только неизвестно, прибавила ли эта встреча кому-нибудь из них счастья…
      Пигмалион сел и потер больную ногу. Досада поднималась в нем. Оступиться в такой момент! Хотя, что бы он спросил у вестника судьбы?

      Только царь Соломон, из смертных, владел языком птиц и зверей.

      И тут взгляд «зацепился» за бутылочное горлышко. Зеленое горлышко от пивной бутылки. Пигмалион подался вперед и едва не порезался о донышко, хищно вытянувшее острый лепесток осколка. Это на ней, на глупой бутылке, разбитой кем-то, побывавшим здесь ранее, так предательски «поехала» нога, пока сердце и взор были прикованы к Фениксу. Как все банально в этом мире.
      Ваятель неохотно поднялся. Нога побаливала, но идти было можно.

      Интересно, откуда он здесь взялся? Один, залетный, или пара где поселилась? А может, целая колония?.. Британский музей за чучело Феникса объявил совершенно баснословный гонорар. Эх, колесница, куда ты только летишь…
      И все же, это большая удача. Главное, он видел, что я не собираюсь причинить ему зла. Я ведь хотел поближе рассмотреть – и больше ничего. Ничего. Вот нога бы теперь не разболелась. А то смешно будет, если единственным следствием неслыханно редкой встречи человека с Фениксом останется растяжение связок. Нет, конечно. Не единственным. Что-то проявится. Даст о себе знать. Да если и не даст… Как человек искусства, я должен понимать, что хоть символизм и во всем, но не из каждого редкого случая можно извлечь практическую пользу. Не из всякого. И, наверное, это правильно. Сдался я Фениксу, чтобы облагодетельствовать меня за здорово живешь. Мало ли кто выбьется в свидетели. Что же, для всех расшибиться в лепешку? Для всех счастливой судьбы не напасешься. Довольно с меня и того, что просто видел. Эх, будь я живописцем, такую бы картину забабахал!.. А в камне – разве выразишь?.. Куда уж там… В красном граните – грубо. В яшме?.. Все равно не то. Если только в гранате, или рубине… Размечтался! Откуда рубин-то? Да и все равно – не то. Нет такого камня, как ни ищи. Да не в этом суть. Видел, и ладно…

      Под старым оливковым деревом в праздной позе лежал сатир, подставив солнцу шерстистый зад. Пигмалион покачал головой и прошел мимо, стараясь ступать потише. Этого, конечно, не спугнешь, но больно уж разговорчивые. Такой собеседник до самого города не отпустит… Только дай повод…
      Несмотря на поврежденную ногу, Пигмалион не заметил, как дошел до шоссе, и теперь предстояло тащиться по обочине, провожая критическим взглядом немногочисленные здесь самодвижущиеся экипажи. Легче, конечно, но одно слово – горизонталь, хоть и с незначительным уклоном. Что с нее возьмешь, с горизонтали?..
      Он поднял голову и засмотрелся на облака. Верблюд неудержимо превращался в свою противоположность – розового фламинго. Наверное, верблюд тоже был розовым, но в это не верилось. А фламинго, еще не возникнув, уже праздновал свой триумф.

      — Э-ге-гей!!! Посторонись!

      Он отшатнулся, едва не попав под пару разъяренных гнедых. Две колесницы, поблескивая золочеными ободьями, шли наперегонки. Кони раздували ноздри, бока их были в пене. Возницы, стоя на полусогнутых и нещадно стегая бедных животных, изнемогали от азарта.
      Молодежь развлекается. Эх, вывернись сейчас из-за крутого поворота встречный грузовик… Или автобус…
      Но колесница беспрепятственно скрылась за изгибом дороги, содрогая асфальт и поднимая клубы пыли с обочин.
      Скатертью дорога – мысленно пожелал Пигмалион и хотел досмотреть метаморфозы небесного верблюда. Но в это мгновение сзади, буквально в двух шагах, раненным буйволом взревело неопознанное автó, издав, к тому же, протяжный, трубный вопль клаксона.
      Пигмалион опомнился уже в придорожных кустарниках. Рефлекс сработал безукоризненно.
      Он выглянул на дорогу и с удивлением узнал корчащегося в приступе беззвучного смеха Анаксимандра, уже успевшего вылезти из своего неизменного «Опеля».
      Еще не понимая, что произошло, ваятель неуверенно выбрался из колючих зарослей.

      — Ну, ты… Ну, ты… даешь!  — изнемогая, простонал Анаксимандр и повалился на капот.
      — Говорят, если на острове есть два автомобиля, то они неминуемо должны столкнуться,  — Пигмалион выдирал из одежды и частично из кожи обломавшиеся шипы,  — Интересно, сколько машин в нашем городе?
      — Побольше двух… Охх… оххх… Но если взять твои и мои руки и ноги, — шутник утирал слезы, всхлипывая от смеха,  — то пересчитать по пальцам вполне можно.
      — По-моему, одних белых «Опелей» здесь раз в десять больше. Иначе, разве встречал бы я их так часто?
      — Согласись, это было гениально: еду накатом, на нейтралке, и вдруг – ты; тогда я чуть притормаживаю и, аккурат возле тебя – газ до отказа, ну и по клаксону – тоже… Х-х-хи-х-х-хи-х… Ведь гениально? Шуму много, а машина почти на месте стоит. Троих уже в реанимацию отправил.
      Анаксимандр был счастлив, как ребенок.
      — Заливаешь,  — усмехнулся Пигмалион,  — у наших жителей крепкие нервы и здоровые инстинкты.
      — Ну, ты-то сиганул в кусты! Ой не могу!..  — он снова разлегся на капоте, сотрясаясь всем телом.
      Пигмалион присмотрелся. Салон был битком, по самый потолок набит свертками. Но сквозь газетную бумагу нетрудно было усмотреть проступающие формы, несомненно принадлежащие керамической посуде.
      — Странно… — пробормотал скульптор.
      — Вот и я говорю, странно: какая это надобность заставила тебя таскаться по горам? Вместо того, чтобы мрамор долбить,  — хозяин белого «Опеля» окончательно пришел в себя.
      Сказать? Или не надо?
      — За вдохновением ходил?
      Чего зря человека в грех вводить. Ведь обзавидуется.
      — За ним.
      — Ну и как?
      — Благополучно.
      — Рад за тебя,  — осклабился Анаксимандр,  — А я вот, видишь, черепки вожу.
      — Вижу. Здесь черепков хватит на три чайханы и на две кофейни. И еще на чебуречную останется.
      — Шути, шути,  — хохотнул бармен,  — Продукция-то вся эксклюзивная, ручной росписи. А глянь, какое мелкое зерно,  — он распахнул дверцу, вытащил один из свертков и, обнажив бок пузатого сосуда, поскреб ногтем красную глину,  — А?! Фарфор да и только!..
      Пигмалион покачал головой.
      — Ты разбираешься в керамике?
      — Ну, брат… — Анаксимандр сунул сосуд обратно в машину, — Жизнь заставляет учиться.
      — Так это что, краснофонная традиция?
      — Спрашиваешь… Кто не смыслит, от античных не отличит. В верхнем селении один кустарь развернулся на полную. А сбыта нет – кто его знает? Отдал почти все за небольшой аванс. Теперь будет ждать, сколько потребуется для реализации. О, кстати! Твоему крутому заказчику не нужно это барахло? Там кувшины, кофейники, чашки, пиалы…
      — Нет.
      — А что так?
      — Говорю: нет.
      Анаксимандр пожал плечами.
      — Понятно. У того, небось, японский фарфор. Тому, небось, не до красной глины… Ладно, поеду.
      Уже усевшись за руль, Анаксимандр снова вылез.
      — Ты извини, подвезти не могу. Сам видишь: места нет. Только что на голову горшок не одел.
      — Вижу, — кивнул Пигмалион, — Не беспокойся, я пешочком.
      — Ну, салют, — он снова скрылся за белой дверцей.
      Пигмалион смотрел, как тот пристегивается ремнем безопасности, как протирает солнечные очки, посматривая при этом в зеркало заднего вида – и кто-то подтолкнул ваятеля, кто-то сродни только что встреченному сатиру на пригреве под оливой.
      Обойти «Опель» было делом секунды. Анаксимандр глянул вопросительно – ведь попрощались уже – и надел темные очки. Рука легла на рычаг передач.
      — Хочешь совет? Бесплатный.
      Анаксимандр снял ногу со сцепления и вздохнул.
      — Давай, только покороче.
      — Ну, что, вот, ты все носишься со всякой ерундой, ищешь, где бы подороже перепродать то, что никому не нужно, или уже у всех есть…
      От возмущения Анаксимандр попытался снять машину с ручного тормоза, но Пигмалион энергичным жестом удержал его.
      — Ну, займись ты своим делом, приложи хоть каплю фантазии и любви!
      — Ты чего? — хотел уже обидеться бармен, но ему не позволили и этого.
      — Да я-то ничего. Я тебе серьезно предлагаю: преврати свой бар в заведение, единственное в своем роде – по крайней мере, в нашем городе.
      — Это как же?  — недоверчиво спросил Анаксимандр.
      — Что ты сделаешь, если к тебе придет человек и закажет виски?
      — Что я сделаю? Ну, наверное, не червей для рыбалки пойду копать…
      — Молодец, — улыбка Пигмалиона была ласкова, но обольщаться ею не следовало,  — Это говорит о том, что тебе не наплевать на клиента.
      Пауза. Нетерпеливое урчание мотора.
      — Знаешь, что…
      — Конечно, если сразу видно, что человек зашел лишь затем, чтобы опрокинуть стакан и снова ринуться в мир, то тут все просто. Но бывают же и другие гости. И вот, если ты заметишь в нем склонность к созерцательности, если он с надеждой окинет взглядом столики в поисках свободного…
      — Ну, со свободными у меня нет проблем.
      — …с надеждой окинет взглядом столики и сядет в дальнем углу, или у окна…
      — Слушай… — снова сделал попытку Анаксимандр.
      — Вот ему бы тебе и преподнести персик.
      — Персик?
      — И пусть он будет большим и мохнатым. И желательно возложить его на высокой черной подставке, что-то среднее между вазочкой и подсвечником…
      — Но виски и персик?..
      — Да! Совмещение тактильных ощущений со вкусовыми. Да еще запах и цвет…
      — Он что, смотреть на персик будет??
      — И смотреть тоже. Вернее, смотреть – в первую очередь. А еще: нюхать, поглаживать пальцами, скользить взглядом по изгибам формы. Ну, и откусить от персика – тоже не возбраняется.
      — Нет, слушай,  — Анаксимандр заглушил двигатель и целиком опустил стекло, энергично крутанув стеклоподъемник,  — похоже, у тебя есть интересные мысли. Давай встретимся! Зайди ко мне, обсудим. Или я к тебе в мастерскую заеду…
      Но Пигмалион уже не мог остановиться. Возбуждение от собственных мыслей завладело им. Теперь ему нужно было выговориться, избавиться, выплеснуть.
      — А вот к джину подойдет апельсин. Или вишня. А можно объединить их, но только не превращая это во фруктовую вазу. Важно соблюсти пропорции. Апельсин – и пара-тройка двойных веточек вишни. И на витой подставке, а апельсин сверху. Многие могут подумать, будто апельсин дополняет шампанское. Нет! Сладкое игристое вино нужно гасить зеленым яблоком! Но только изящной формы. И чем кислее – тем лучше. А вот под настоящий брют идеально подходит грейпфрут. Ибо нет более глубинной разницы, чем между грейпфрутом и апельсином. Теперь дальше. Красное сухое вино – хурма, может быть – черешня; дорогой мускат – спелый ананас; финская водка – маленькое красное яблоко из северных широт, это однозначно; а водка русская – брусника, целый ковш в форме лебедя; коньяк – земляника с ароматными сухими листьями, с лавровым, конечно, но не только; белый вермут – это крыжовник, а еще ежевика – но порознь; рислинг – можно тоже зеленое яблоко, но уже круглое, но это будет тривиально, это для невзыскательного клиента, для ценителя – рислинг под белую малину; текила – это гранат; спирт, неразбавленный спирт – неочищенные грецкие орехи и каштаны – колючие; кофе – у тебя же и кофе подают – так вот, к кофе, пожалуй, хорошо подойдут инжир и финики, но только их важно удачно сервировать…
      Пигмалион замолчал.
      Анаксимандр смотрел на него зачарованно, с зарождающимся в душе священным ужасом.
      — Ты понимаешь… — он звучно сглотнул,  — ты соображаешь, что говоришь?.. Ты отдаешь себе отчет, во сколько мне все эти игрушки обойдутся?..
      Скульптор оттолкнулся от машины и повернулся лицом через дорогу, туда, где за поросшим редколесьем пологим склоном должен был находиться город. Невидимый отсюда. Но уже влекущий невнятной, полусонной силой притяжения.
      Сзади клацнула дверь, и чуткие пальцы бармена вкрадчиво легли на плечо.
      — Ты где ж такую школу по áлкоголю получил?
      Пигмалион усмехнулся, не оборачиваясь.
      — Как ты говоришь, жизнь еще не тому научит.
      — Ндааа… Учиться мы любим… — неопределенно пробубнил Анаксимандр, — Ты хоть понимаешь, что твоя фантазия – не больше, чем фантазия?
      Пигмалион обернулся.
      — Но и не меньше, — с улыбкой ответил он,  — Поэтому я и не работаю в твоем баре дизайнером.
      — Иногда я жалею об этом.
      — Согласись: очень подходящий разговор посреди пустынной дороги.
      Анаксимандр, казалось, ушел в свои мысли. Он стоял, облокотившись на дверцу «Опеля», изредка покачивая головой.
      — Текила, понимаешь ли… с гранатом… вермут… ароматные листья…
      — Ладно, — вздохнул Пигмалион, — я пойду, а ты догоняй.
      И он, в самом деле, пошел вниз, к повороту, зная, что когда подойдет – поворота не будет, он растворится, напоминая о себе легким изгибом дороги. Анаксимандр догнал его не сразу, но скоро.
      — Со спиртом ты, конечно, перегнул! — крикнул он в открытое окно и, махнув рукой, затерялся впереди.
      Бедняга Анаксимандр… Прирожденный практик. Мог бы кататься, если не на Роллс-Ройсе, то, во всяком случае, как сыр в масле. Все портит его слепая, глухая и колченогая тяга к красоте и совершенству. Отвлекается на созданные кем-то бездарные сценарии жизни, якобы, умеющей не разочаровываться в себе. И ведь сам понимает, а не может ничего поделать со своей больной и неуместной, словно пересаженной из подмышки, второй натурой. «Ты хоть понимаешь?..» А ты понимаешь? Или ждешь, когда кто-то поймет за тебя?
      Пигмалион поднял глаза к небу. Впрочем, встретить верблюда он уже не надеялся.
      Сзади послышался гул, и пришлось сойти на обочину. Грузовик, груженный мешками, проследовал мимо. За ним вился белый шлейф то ли алебастра, то ли сахарной пудры. Похоже, путь его лежал из того же верхнего селения.

      Анаксимандру было не по себе. Настолько не по себе, что хотелось бросить все к черту, вытолкать взашей двух не в меру говорливых приятелей у стойки, запереть бар и уйти домой.

      — Люди обожают строить себе западни…
      — Пустяки…

      Но дома никто не ждал. Не считая жены, троих детей и двоюродного брата-нахлебника. Но их Анаксимандр давно уже не считал. Может быть, их стало и больше… Но в любом случае, это ничего не меняло. Люди делятся на близких и ближних по степени наносимого нам вреда и по тому количеству жизни, которое они способны вычеркнуть из нас. Чем ближе – тем больше коэффициент. Мнение пессимиста.
      Анаксимандр сейчас был пессимистом. Он в сто двадцать пятый раз взял со стойки высокий стакан попытался протереть, но, взглянув через него на свет, отказался от этой затеи. Стакан был безукоризненный.
      Вечер выдался на редкость свободный. Свободный от надоевших посетителей. Не считая этих двоих… Но от себя освободиться было потрудней. Замок на дверь не повесишь. Анаксимандр закурил очередную сигарету и попытался понять, что же его, собственно, так раздражает. Он выпустил клуб дыма и сокрушенно покачал головой. Дивлюсь тобой, человече… В самом деле: стóит ломать себе голову весь день, после бессонной, замученной до смерти ночи – чтобы, наконец, задаться пустяковым вопросом: а что же, все-таки, во всем этом плохого? Нечего сказать – раздумья дают богатые плоды…

      — Ты думаешь мне легко тащить на своем горбу такую ответственность?
      — Расслабься… Наплюй на все… Не обращай внимание…

      Если проходимец – твой сосед, и каждое утро приходится вежливо здороваться с ним на площадке лифта, осведомляясь, как идут его дела – то это, как правило, вовсе не кажется неприятным, напротив – может слегка поднять тебя в собственных глазах. Сравнительный анализ подобного рода идет на пользу самолюбию.
      Совсем другой коленкор, когда мироощущение проходимца входит в противоречие с твоей личной экономической программой. Тогда уже приходится пускать в ход соответствующие рычаги – от бронированных кулаков сочувствующих элементов, до всемогущего номерочка в записной книжке.

      — Если бы не было нашего эго, то не стоило бы и городить огород…
      — Это все полная хрень.
      — Но если бы не было нашего эго, мы с тобой не сидели бы здесь…
      — Не бери в голову…

      Бармен добавил еще один окурок к содержимому переполненной пепельницы и глянул исподлобья на поддатого оратора.
      Проблема Анаксимандра была досадно неразрешима. Вернуть товар и потребовать от полунищего кустаря возмещение ущерба – казалось не столько бесчеловечным, сколько попросту нелепым. Мысль о том, что деньги ему могут вернуть – у Анаксимандра не задержалась, как совершенно оторванная от реалий жизни. Да и ущерба – если уж быть откровенным с самим собой – никакого не было. Аванс состоял из такой мизерной суммы, что в пересчете на всю партию, получалось, что "эксклюзив" был куплен по цене дешевых цветочных горшков. И если прежде Анаксимандр еще подумывал о доплате к "авансу" гончару из горного селения – ясное дело, что после того, как вся партия разойдется – то теперь это намерение отпало совершенно естественным образом. Тем более, что и товара-то уже не было в наличии... Стало быть, про "автора" можно вообще не вспоминать, дабы не усугублять и так поганое настроение. Все случилось настолько нелепо, что Анаксимандр колебался, кого обвинить в постигшем его фиаско: человеческую подлость, коварные силы природы, или, может быть, все-таки самого себя?.. Нет, все же, первое и второе сами собой напрашивались под горячее словцо. И ведь не было ни облачка! И за несколько минут…
      А если по порядку, то Анаксимандр не хотел посвящать семью в высший пилотаж своего коммерческого дара. Поэтому, расставшись на горном спуске с Пигмалионом, он повез свои сокровища на дачу, в надежде насладиться зрелищем подлинных древнегреческих кофейников и планами по их реализации. Надежда его поначалу не подвела…

      Трудно сказать, действительно ли Анаксимандр сам поверил в свою авантюру, поверил чисто и беззаветно, как верят в клад, о котором никто никогда не слыхивал и который ждет тебя и только тебя… Анаксимандр не хотел теперь признаться в этом даже на очной ставке с собственной совестью. Но, видимо, был такой момент, когда он задохнулся от восторга, представив, что стал обладателем… – нет, само собой, не настоящей краснофигурной керамики третьего века до нашей эры. До подобного полета мечта бармена, вряд ли, могла подняться… Ведь он своими глазами видел этого гончара – непреодолимое препятствие. Но ведь мог – ведь мог же!! – перемазанный по уши в глине отшельник, этот никому не известный горшечник из верхнего селения – ведь мог он – теоретически, с одим шансом из тысячи, из десяти тысяч – хоть из миллиона!  – мог же он быть гениальным самородком из народа, безвестным мастером, чьи произведения прикладного характера имели право – опять же, теоретически – претендовать на исключительную художественную значимость?.. Всякий менеджер очень глубоко в душе верит, что станет открывателем неслыханного доселе таланта, чье имя прославит и его скромное имя. Конечно, все можно списать и на роль. Мог, разумеется, мог Анаксимандр входить в роль перед прозвонкой потенциальных покупателей. Мог. Но разве способно такое предположение украсить роман и добавить читателю хоть что-то кроме зевоты, когда книжка скользит вниз по одеялу из ослабевшей руки, и все проваливается в сон – самый первый и, уж конечно, куда более интересный…
      Да нет же, Анаксимандр как раз поверил. Пусть и не до конца и ненадолго. Но поверил, увлекся своей собственной легендой. Может быть, быстрый спуск по горному серпантину возбудил его сильнее обычного. А не исключено, что мечтательность Анаксимандра выскользнула за предназначенные ей решетки, воспользовавшись временной небрежностью тюремщика.

      Короче говоря, когда все было бережно разложено на газоне вокруг альпийской горки, когда Анаксимандр окинул это великолепие увлажнившимся взором… Нервы бармена не выдержали. А у кого бы выдержали? Если едва ощутимо, мелкими шажками, в темноте и без поводыря, на передний край выступила полуслепая мечта человека? Любой рыбак, любой охотник, любой коллекционер понял бы Анаксимандра без слов. Потому что это чарующее чувство, когда сладко падает сердце – это тихое, но звездное чувство одинаково у всех без исключения людей азарта. Дальше? Дальше – больше.
      Схватив один кувшин и спотыкаясь на ступеньках крутой тесовой лестницы, он побежал наверх. Да нет, пока еще не на Олимп. Но уже в библиотеку. Гордость Анаксимандра. Любовно собранная библиотека. Одних книг по виноделию здесь было 195. Что еще? 8 томов "Воспоминаний парижского метрдотеля". Между прочим, раритетное издание. А двухтомник "Руководства по игре на лютне" XVI века? А "Архитектура кватроченто" ? А "Мозаики Равенны" в 15 различных изданиях?
      Да что говорить…
      Если уж из Нью-Йорка, из музея Соломона Гугенхейма звонили Анаксимандру и интересовались, нет ли у него 28 выпуска "Книги о вкусной и здоровой пище", изданной не позднее 1678 года профсоюзом придворных поваров и кухонных работников короля Людовика XIV. Музею была нужна консультация по поводу сервировки стола. В подробности они вдаваться не стали, но Анаксимандр понял, что у искусствоведов возникли проблемы с идентификацией изображенного на одной картине Пикассо, названной то ли "Завтрак Короля-Солнце", то ли "Второй завтрак в Лувре". Как известно, Пикассо увлекался реминисценциями классических сюжетов в живописи. Скрипя зубами и сердцем от обиды, Анаксимандр в тот раз попытался предложить взамен единственную имеющуюся у него книгу из той эпохи: "Руководство по заготовке сухофруктов". Но музейщиков такая замена не устроила.
      И вот, поддавшись обаянию краснофонной майолики из горного селения, Анаксимандр обосновался в своей библиотеке – ибо знал, что вид книг придает ему уверенности в себе – обосновался в этом святилище и принялся названивать знакомым – и не очень знакомым – любителям старины. Тут надо подчеркнуть, что вторым после библиотеки и третьим после бара поводом для личной гордости Анаксимандра был его обширный круг знакомых, хоть как-то связанных с миром искусства. Пусть даже прикладного. Пусть даже посредством маркетинга и рекламного бизнеса. Знакомства эти бывали, порой, настолько мимолетными, что помнил о них один лишь Анаксимандр. Но он умел напоминать о себе.
      Первым Анаксимандр набрал номер довольно известного на побережье и даже модного искусствоведа, специализирующегося на античности. Тот был занят, но услышав, о чем идет речь, обещал приехать в течение часа, не позже трех. Анаксимандр заверил, что ждет и, окрыленный столь многообещающим началом, принялся дозваниваться до знаменитого коллекционера, чья коллекция фрагментов керамики с острова Крит давно вошла во все профессиональные каталоги по этой тематике.
      Здесь сперва не повезло. Коллекционера не оказалось в стране. Но бармен был настойчив. Звонок по межгороду стоил некоторых затрат, но он стоил того. Страстный любитель старины, к счастью, не показал себя скрягой. Он известил о непреклонной готовности немедленно зафрахтовать самолет частной авиакомпании и, в кратчайший срок, преодолев отделявшее от вожделенных кувшинов и пиал расстояние, прибыть на дачу удачливого открывателя не позднее половины шестого.
      Положив трубку и откинувшись в кресле, Анаксимандр прикрыл глаза с чувством не совсем законного, но вполне естественного удовлетворения. Но тут его посетило сомнение. По личному опыту он знал, насколько придирчив и капризен только что приглашенный коллекционер. И решил подстраховаться. С этой целью Анаксимандр обзвонил еще троих интересующихся древней культурой и небрежно намекнул, что, возможно, сегодня ему привезут партию эксклюзивных антиков … возможно, современной имитации… но ОЧЕНЬ талантливой.
      Двое из троих клюнули сразу. Одному из них было назначено в восемь вечера под покровом строжайшей тайны, а второй вызвался приехать утром. Таким образом, лишь местная прокуратура и интерпол остались неохваченными в этом захватывающем проекте.
      Решив дать себе заслуженный отдых, Анаксимандр спустился по крутой тесовой лестнице в кухню и сварил кофе. Он стоял и невидящим взором смотрел в окно, когда, по-южному внезапно, начался дождь.
      Анаксимандр не сразу встрепенулся, но когда, все-таки, встрепенулся – было уже поздно.
      Какое-то время он еще бессмысленно бегал вокруг груды обычных горшков, с которых разноцветными потоками стекали последние следы изысканной росписи с мифологическими сюжетами. А потом просто взял из сарая кувалду и искрошил в мелкое крошево бесценные образцы давно минувшей эпохи. Теперь не было нужды прятать их от постороннего глаза, ибо даже самый большой знаток не признал бы в них ничего мало-мальски античного или, хотя бы талантливо имитированного.
      Дождь прекратился так же быстро, как и начался.
      Анаксимандр стоял с кувалдой в руках и смотрел в небо, где исчезали последние признаки ненастья. Он стоял и думал об этом мире и своей жестокой участи. Капли дождя стекали по его лысине, не предполагая, как многого они лишили этого человека.
      И в этот драматичный момент возле дачных ворот послышался автомобильный клаксон. Это приехал первый из приглашенных ценителей.
      Анаксимандр швырнул кувалду в кусты олеандров возле забора и пошел открывать. Гости съезжались.