ЧЕТВЕРТАЯ КАРИАТИДА

      Бирюзовое безмолвие царило в мире. Мир был поделен на море и небо лишь ничтожным, чуть более темным штрихом, неясной гранью у горизонта. Смесь нирваны и послеобеденного сна. Даже чайки куда-то исчезли, не оглашая окрестности своим клекотом. Полоска пены на песке возле самой кромки воды успела подсохнуть, превратившись в узкую, неясную кайму. Казалось, так будет всегда. И, вероятно, краб тоже поверил. Разве это не он ковыляет вдоль берега, весь облепленный песком, увязая по колено, но, судя по его целеустремленности, преисполненный надежды что-то отыскать в этом чуждом для него мире? Неужто в самом деле? Ах, краб, не ты один таков…

      Анаксимандр подошел сзади, подошел почти вплотную, и размытая тень колыхнулась поверх мрамора, на миг пожертвовав для мертво-го камня иллюзией жизни. Трогательная тщетность. Особенно если учесть трогательность всех без исключения попыток выдать черное за белое, плетень – за упавшую на него тень, себя – за Него, "бздынь" – за тетиву.
      Что можно противопоставить тлену? Кроме него же. Когда онемелая горсть, неуклюже цедя струйку пепла меж пальцев, незаметно для стороннего наблюдателя, складывается в трехперстие. Даже если в двух – это ничего не меняет. Следующий шаг в виде весьма отчетливого превращения комбинации из трех пальцев – вполне очевиден. Для стороннего наблюдателя. Но не для участника этого процесса.
      Мрамор холоден не только на ощупь. И Анаксимандр знал это. Его дыхание за спиной было откровенно-недружелюбным. Неужели помеха всегда настолько невинна? Настолько бездонна? Как чужая проблема на свадьбе. Неужели ему непонятно, что он мешает работать?

      — Ты намерен вечно возиться со своими тёлками?

      Намерение. Кто может что-то знать о чужих намерениях? И тем более  –  о своих.

      — Тебе скучно? — Пигмалион неохотно обернулся.  — Понимаю тебя. Скорее всего, я тоже заскучал бы в твоем подвале.
      — Что?! — Анаксимандр раздулся на глазах, раздулся от возмущения и оскорбленной профессиональной гордости. —  Скучно у меня? Он хочет поссориться, — гулкие удаляющиеся шаги уперлись в стену, заставленную незаконченными статуями. Драматично воздетые к высокому потолку руки дополнили мизансцену, — Нет, он, определенно, хочет поссориться!

      Пигмалион улыбнулся краешками губ и вернулся к работе.
      Узнáешь ли ты себя в толпе? Остановишься, или скользнешь взглядом по тщательно выбриваемому каждое утро подбородку и навсегда исчезнешь для себя и для него  —  в толпе. Замедлишь шаг и спросишь себя: что это было? А возможно, даже не успеешь уклониться от перекрестья двух светло-серых. Пройдешь мимо, так и не поняв, что спусковой курок нажат чутким пальцем не раньше и не позже. Так узнаешь ли? Наверное, все зависит от толпы. В иной толпе узнаешь не столько себя, сколько человека. Единственного человека. Чье лицо что-то тебе напоминает.

      — Никто, ни один самый распоследний бездельник не сможет сказать, что в моем баре скучно!

      Анаксимандр гордился своим заведением.

      — Бездельник, может, и не сможет.

      Анаксимандр принял новую драматическую позу, издал первый, еще нечленораздельный звук очередной реплики, затем помедлил и, вдруг, махнул рукой и расслабился, валкой походкой отошел к шезлонгу. Он был не лишен артистизма. Но сам, втайне, верил, что закопал недюжинный талант актера. Эта мысль грела его. Каждому нужно что-то, над чем можно без зазрения совести посокрушаться, чуть перебрав в компании себе подобных. Каждому нужно что-то свое.

      — Зачем приходил-то?

      Другой мог бы и обидеться. Вот так, непринужденно, не сходя с места: в прошедшем времени… Словно достаточно отойти на пару-тройку шагов всторону, чтобы от тебя не осталось ничего. Никаких ощущений, никаких флюидов присутствия. Как, неужели совсем ничего? Но Анаксимандр знал своего приятеля, знал, как свои пять да еще пятьдесят пять бокалов. Которые протирал самолично. Каждый день и по нескольку раз. Самолично. Разве такая жертвенность совсем ничего не стоит? Поэтому он только отмахнулся, закидывая ногу на ногу и причудливо вздыхая.

      — Все равно ты сейчас невменяем и для душевной беседы с другом непригоден, – отозвался Анаксимандр из шезлонга.

      Мрамор казался податливым, как женская плоть. При наличии хорошего инструмента в руках и некоторой доли терпения в душе можно из чего угодно изготовить любую ерунду. Безделицу на потеху себе и окружающим. Тема найдется всегда. Где взять зрителей? Вот что по-настоящему тревожит, когда ты по колено во мраморных обломках и отступать некуда, можно лишь вгрызаться в скалу, заслоняющую тебе свет. Постой, ненормальный! Уж не надеешься ли ты прорубить насквозь? Тогда тебе следовало идти в Метрострой. Или хотя бы… Но может быть, ты думаешь найти свет внутри этого холодного камня? Мысль не нова. Но, все же, более изящна, чем в случае с тоннелем. Извини, малыш, от меня чего-то ждут.

      — Есть новости?
      — Ты руби, руби, не отвлекайся, — Анаксимандр прищурился на пламя зажигалки. Погасил. Снова щелкнул. Снова погасил. Нужды в этом не было. Вернее, не нужды, а необходимости. Сигарета уже сделала свое дело. Воздух в мастерской уже оказался безнадежно испорчен. С точки зрения мастера. Но нужда… Нужда, как раз, и была. Нужда, как раз, и требовала, чтобы несколько раз подряд вспыхнул маленький язычок пламени. Анаксимандр нехотя убрал зажигалку в карман.
      — Сколько, говоришь, он тебе обещал?

      У каждого свой собственный метод поддержания разговора. Который каждый считает правильным. Если нет ничего лучшего. Ну, или почти ничего.

      — Мне бы хватило.

      Анаксимандр еще раз затянулся и неопределенно покачал головой. Но в этой неопределенности содержалось уважение и едва разбавленное сомнением согласие. Он хорошо помнил цифру и спросил вовсе не по причине провалов в памяти. И поэтому короткий ответ Пигмалиона удовлетворил его. Человек, способный столько заработать, пусть даже нелегким трудом – такой человек заслуживает уважительного покачивания головой.

      — Кариатиды… Из мрамора… Еще, небось, из самого лучшего,  — Анаксимандр вновь покачал головой, но на этот раз уже неодобрительно, — Вот нарожает земля таких… Патрициев из себя корчат. Цезарей. А ты убивайся ради их прихоти… Может, он еще на колеснице к тебе приезжал?
      — Да нет, не на колеснице.
      Анаксимандр бросил окурок на пол и пафосно развел руками.
      — Вот, вот! О чем и речь! Катается себе на шестисотом… И еще, небось, золотой "Ролекс" на руке…
      — Я не рассмотрел,  — Пигмалион слегка нахмурил брови. Он не мог сосредоточиться на плечевом поясе мраморной дивы.
      — А ты убивайся, — Анаксимандр нахохлился в шезлонге, чувствуя себя униженным за все человечество.

      Работу над ошибками не любит никто. Для одних это – вторичность, которая, в свою очередь, отдает вторсырьем. Многим не по вкусу. Для других — намек на собственную неполноценность. Пигмалиону виделось иначе: чтобы исправить все свои ошибки, может не хватить не то что коротенькой человеческой жизни, но и самого что ни на есть олимпийского бессмертия. Нервозность Зевса вполне понятна. Всякий лентяй без определенного места жительства, заплевавший оливковыми косточками подножие священного Олимпа, может ткнуть в громовержца упреком: в чужом глазу… Поэтому Пигмалион не любил ошибаться. Лучше один раз увидеть, как надо, чем сто раз переделывать.

      — Много тебе еще осталось? Тёлок-то?  — Анаксимандр зевнул.  — Кстати, что-то в горле першит. Промочить бы. У тебя не найдется?

      Пигмалион рассеянно оглянулся и неопределенно повел рукой с зажатым в ней штихелем.
      — Там…
      — Где там?  — Анаксимандр, не ожидавший никакого ответа, а не только утвердительного, с удивленной надеждой поднял голову.
      — Там… В холодильнике должна остаться амфора. Початая.

      Анаксимандр повеселел. Прийти из собственного бара в чужую мастерскую, арендуемую талантливым ваятелем без средств к существованию, прийти, чтобы со скуки выпить остатки вина — это именно то, что может поправить настроение.

      — Лучше початая, чем забытая,  — изрек бармен, появляясь из кухни и таща амфору за одну ручку,  — Тебе плеснуть? Вообще-то это пошлость – пить вино из чайной чашки. Но я не нашел ни одного стакана. Да еще с отбитой ручкой! Как ты тут живешь? Не понимаю. Или ты живешь где-то еще?
      — Подойди, — Пигмалион поманил, не оборачиваясь.
      — Ну? — Анаксимандр приблизился.
      — Глянь, может пора заканчивать?

      Бармен отошел на пару шагов назад. Некоторое время слышалось только мощное жевание. Анаксимандр оценивал. Взглядом знатока.

      — А што? Т-олка как т-олка. Усо на мэстэ. Канешна аканшивай.

      Пигмалион удивленно обернулся.

      — Что ты ешь? — спросил он очень серьезно.

      Анаксимандр перестал жевать и вытаращил глаза. Затем шумно сглотнул.
      — Ты совсем спятишь со своими криатидами. Собственно говоря, отчасти мне понятен твой вопрос. В холодильнике, действительно, совершенно нечего жрать. Напрочь засохший кусок сыра явно был не жилец. Из гуманных побуждений я решил его ликвидировать. Хотя, конечно, себе дороже, — он снова налил из амфоры в чашку и отхлебнул.
      — А криатида, что ж, вполне. Маленько только загладь на выпуклостях. Знаешь что,  — он прикрыл один глаз, прицеливаясь в прелести каменной девки,  — знаешь что, одна грудь чуть больше другой. Левая. Нет, правая. Ну, то есть, как смотреть. Для меня левая, для нее –  правая. Нет. Для меня правая, а для нее – левая. А, ладно, плевать. Заканчивай. А все-таки, что ни говори, бутылка удобнее амфоры. И, как ты думаешь, чем? — он выжидательно, с детской радостью на лице посмотрел на Пигмалиона.
      — Не знаешь? Так я тебе скажу: бутылку можно поставить. Легко и просто. На любую горизонтальную поверхность. От нее можно отделаться, когда только душе будет угодно. От амфоры же ты зависишь. Амфора порабощает. Занимет руки. Не дает расслабиться. Грузит. Сушит мозги. Короче, прямая дорожка к алкоголизму и мизантропически-депрессивному мироощущению, — он был доволен тем, как сказал.
      — А, ч-ч-черт, наделали… — Анаксимандр с легкой досадой оглядел свою ношу, в которой еще побулькивало,  — Куда бы ее пристроить?
      Интерес к кариатиде был окончательно потерян. Анаксимандр закружил по мастерской в поисках подходящей подставки под неудобную емкость. Наконец, амфора была передана в объятия какого-то атлета с непроработанным лицом.

      — Аполлодор, — окликнул ваятель.
      Бармен вздрогнул и окаменел не хуже окружающих его статуй.

      В последнее время он стал забываться. Убедил себя, будто он действительно Анаксимандр. Убедил без всякого серьезного повода к тому. От однообразия жизни и из тяги к изящному. Словно спрятаться за другим именем означает изменить походку. Словно зазвучать иначе равнозначно перемене своего места в оркестре. Многие умные – даже умные – люди считают именно так. Аполлодор боялся разочароваться. Очень боялся. Псевдоним его грел. Но хотелось чего-то большего. Нет, о пурпурной тоге и лавровом венце он не мечтал. Но хотелось, очень хотелось увидеть себя несколько в ином контексте. Не меняя самой жизни. Не начиная все с нуля – ведь уже и без того так много вложено в нее, в эту самую жизнь. Да и зачем менять? Вовсе незачем. Но вот увидеть себя в другом контексте – очень хотелось. И поэтому неуместный оклик Пигмалиона, напоминающий о сермяжной правде – этот досадный оклик порядком испортил настроение.
      — Я, пожалуй, пойду, у меня еще масса дел,  — не прощаясь, он направился к выходу.
      — Аполлодор, скажи мне правду.
      — Правду?  — он обернулся.
      — Скажи мне, он счастлив?
      — Кто?  — Анаксимандр наморщил лоб, с трудом преодолевая переход от мрачной растерянности и обиды – через зыбкую польщенность – к угрюмому недоумению.
      — Пусть по-своему, но счастлив? Пусть сейчас ему не хватает кариатид, но когда они у него будут, тогда – с кариатидами на фасаде, с мраморным бассейном для лебедей, с парком, населенным все теми же – мраморными! – сатирами и нимфами – тогда он будет счастлив?

      Ответственный работник сферы общественного питания соображал быстро. Если не стремиться застать его врасплох.
      — Что, разве уже был разговор о бассейне? Он тебе предлагал? И… — он задохнулся, — неужели целый парк… с нимфами…

      Почти ничто не изменилось. Только внутри, там – в сердцевине, в зоне непосредственной близости с позвоночником – что-то протяжно вздохнуло и провисло. Но только внутри. Для постороннего взгляда – не заметно.

      — Спросишь тоже… Нам бы с тобой его заботы!  — польщенность, все-таки, польщенность вопросом художника продолжала пульсировать.  — Конечно, кариатиды – это грубятина. Если начистоту,  — он подошел вплотную, жарко дыша в лицо, — Но у богатых свои причуды. А потом… Нет, все же, неужели предлагал?!!

      Что можно противопоставить тлену? Святую Елену? Остров для плена. Наполеонова плена. А может, уборку лена? Или посадку паслена? Чесание колена? Пеленание мерина? А после – скамейку под кленом… Но как же быть с Ленноном? Может быть, бренным нам – все нипочем? И незачем маяться? Просто умыться. После того, как по этим, по лицам, по мраморным лицам, и по плечам, ягодицам – с размаха, с оттяжкой, вдогонку, в отместку – успеть садануть кирпичом…
      Только где возьмешь кирпич такой крепости? Хоть не вино, и не в амфоре. Но далеко не каждый кирпич выдержит такую нагрузку. Да, не каждый выдержит…

      — Успокойся, — с иронией.

      Что еще ему сказать? Чтобы уходил? Что я не каменотесная машина? Что взялся не за свое дело? Что провались оно все? Зачем он пришел, в самом деле? Вынюхивает, скоро ли можно будет снова по-дружески залезть мне в карман? Вот взять и отказаться от заказа. Просто так. Из одного удовольствия понаблюдать за необратимыми изменениями в выражении лица Аполлодора.

      — Надоело, — это все. Из произнесенного вслух. Равнодушно.

      — Ты держись его. Не ослабляй поводка. Капризам этих нуворишей нельзя позволять меняться самопроизвольно. Нужно всегда быть на полшага впереди. Только тогда можно догнать их и перегнать. Ну, я пошел. А винцо у тебя, надо сказать, паршивенькое.

      — Надоело, — это уже с эмоциональным нажимом. Но не для него. И, вряд ли, для себя.

      В дверях Анаксимандр обернулся.
      — Да, так ты не сказал: эта, какая по счету?

      Пигмалион устало поднял взгляд на друга.
      — Третья.

      Анаксимандр кивнул.

      Лазурная волна медленно, плавно, неслышно наползла на влажный песок, намочив левую клешню краба. Но дальше продвинуться не решилась и сонно вернулась в море. Скосив глаза на стебельках, краб проводил взглядом столь робкую волну и продолжил свой путь вдоль береговой линии. Красивый полупрозрачный камешек с оттенком янтаря привлек его внимание. Но не надолго. Впереди было столько неизведанного. Путь сулил столько открытий. День только загорелся в своих манящих отблесках на влажном песке побережья…

      Если человек начинает жить заново (пусть даже в метафорическом смысле), это всегда чувствуется. Для него самого чувствуется. Либо утро не такое, как всегда, либо воздух пахнет непохоже (может быть, озона в нем больше (на данный, высокотекущий момент)). А бывает, что земля давит на ноги по-другому. Все бывает. Всего не перечесть. Но жизнь-то одна (даже если это не настоящая жизнь (даже если самое лучшее (с нашей (и не только с нашей) точки зрения) произойдет ТАМ, за чертой (даже если черты (и такое бывает) нет вовсе)). И обидно не заметить утро новой жизни. Ну, пусть даже, не так громко. Пусть даже – просто, не почувствовать в себе первый привкус обновления. Все равно обидно. (И, может быть, как раз не "все равно", а "особенно").

      Он утер пот со лба и решил сделать передышку. Хорошо, если сразу заметишь. Хорошо, когда можно отчеркнуть красным карандашом число на календаре. Как начало. А если мимо? Если в этот (именно в этот!) день (как назло) будешь занят чем-то другим? Важным. Неотложным. Несметным.
      Почему нужно заниматься чем-то чужим? Чего нет и не должно в тебе быть. Ведь за этим занятием можно все (буквально все!!!) пропустить.

       Есть же люди (действительно есть), которым без разницы – класть асфальт, или расписывать грибки на детской площадке. Процесс одного уровня. Для них – одного. С единственным отличием (опять же, для них): асфальт класть труднее. Для них – труднее. Впрочем, труднее – не подходящее слово. Тяжелее. Физически тяжелее. Потому что труднее – это другое. Потому что расписывать детские грибки – требует большей ответственности. Большей отзывчивости.

      Он глянул в сторону торса, едва проступающего из мраморной глыбы, и неохотно встал с места. Поначалу всегда так: работа идет быстро. Скалывать большие куски материи удобнее и продуктивнее. На этой стадии можно временно забыть, что ты – художник. Пигмалион привычно ударил сталью о сталь, и брызнули мраморные брызги, а самый крупный осколок покатился по полу.

      Примеряешь-себя-примеряешь к материалу, а в итоге – груда обломков и никакого удовлетворения. И уже не знаешь точно: от твоего произведения эти обломки, или от тебя самого… И уже не совсем веришь в свое предназначение. Даже Аполлодор верит. Даже он! Стоя за стойкой (уж не каламбур ли?) и смешивая виски с содовой. И еще завидует "работникам ваятельного цеха". Что за скотство!!! Ведь он – с ума можно сойти!  – будет требовать, чтобы все кариатиды были одинаковыми. Я все могу понять… Ну отлей их из армированного композиционного пластика! С одной пресс-формы. Если тебе так уж хочется однообразия… Даже Аполлодор будет смеяться, когда эти семь одинаковых див встанут в одну шеренгу. Ну, может быть, не смеяться, но уж скабрезную ухмылочку он себе позволит. И будет прав.

      Пигмалион допустил неловкое движение, и сухожилие услужливо отозвалось тягучей болью. Он положил инструменты на верстак и отошел к окну, разминая руку. Чего только не придумаешь, чтобы не работать. Тут даже членовредительство – и то сгодится. Окно было большим и светлым. И холодным. Со светом в мастерской все обстояло, как нельзя лучше. Северная сторона. Чистое небо. Легкий, матовый налет мраморной пыли на стеклах. Он дернул фромугу и впустил в помещение немного воздуха. Свежего воздуха.

      Рассевшись на лавочках, на подстеленных газетках, бдительно дремали пенсионеры, поглощая скупые лучи апрельского солнца. Кто-то машинально покачивал доверенную коляску с двойняшками. Одна, особенно сердобольная старушка кормила батоном стайку оголодавших гарпий. Самая крупная нахально лезла вперед, оттесняя остальных и вполне успешно справляясь с ролью лидера. Да – невесело подумал Пигмалион, всматриваясь в свалявшиеся перья и в крошечные женские личики с классическим профилем – да, раньше они были куда крупнее. Вырождаются…