Он шел по улице и думал о своем. Запахи весны пугали, напоминая что-то давно забытое. Так давно, что не каждый решится вспоминать. Особенно весной, когда начинаешь смутно ощущать свое сходство с отощавшим больным из отделения невропатологии на стадии выписки. Когда раздражает уже всякий пустяк, и руки так и тянутся к табурету. Он шел, машинально выискивая глазами женщин. Единственные существа, которым весна идет. Он задержал взгляд на невысокой шатенке в расстегнутом плаще, идущей навстречу, и замедлил шаг. И тогда-то мир раскололся. Боль залила левую половину груди, шатенка вскрикнула, и асфальт накренился.
        Он задержал взгляд на невысокой шатенке в расстегнутом плаще. Боль залила левую половину груди, и шатенка вскрикнула. Асфальт накренился и ударил в лицо. Достали, подумалось, как бы издалека. Даже здесь достали, посреди весны. Что они, не могли подождать? Они не могли подождать, они знали. Ничего святого. Ничего. Ничего, скоро кровь вытечет, и мысль иссякнет. А вместе с нею иссякнет боль.
        Они не могли ждать. Ничего святого. Ничего, кровь вытечет, и боль иссякнет. А мысль? Он стал отсчитывать хрупкие удары боли, полагая, будто боль имеет отношение ко времени. Когда ждешь, что тебя покинет боль, или жизнь – время всегда есть. Когда ждешь. Он ждал.
        Он опять ждал. Как тогда. Когда до захода оставались считанные минуты. Когда набат играл в прятки, безнаказанно заливая сверху горячим и тяжелым. А секунды били, как раскаленная дробь, били по глазам, по губам, разрывали легкие в клочья. А он все ждал. Он знал, что заход должен состояться. Что нельзя пускать это на самотек. Главное – верить в наступление захода. Главное – верить. Потому что, как ни больно и как ни долго, но всегда остается меньше, чем было. И это помогает. И ему помогало. Но он тогда не дождался захода. Он умер раньше.
        Когда ждешь, что тебя покинет самое надежное, самое верное тебе за всю твою жизнь, самое неизменное, не способное изменять – твоя боль, – когда ждешь этого, то ждать очень грустно.
        Главное – верить. Потому что, если чем меньше остается, тем больше хочется – то, когда перед тобою бездна – не хочется совсем. И важно верить, что тебе все-таки хотелось. И важно помнить, что ты все-таки кем-то был. До бездны. Потому что вспомнить кем ты был – все равно не удастся.
        Так думал он теперь. После бездны. Бездна заботливо подставила свою полынью, и он попал с первого раза. И сразу ушел в темноту, где глубоко и тихо. Совсем тихо. Но несмотря на то, что попал с первого раза, он продолжал думать. О своей вере в то, что был кем-то и хотел чего-то. Он и раньше верил. Но только не знал, что это называется верой. Не знал. А теперь знал. Под покровом бездны.

…………………………………………………………….
…………………………………………………………….

        После того, как… Неужели? После того, как. Неужели еще грядет продолжение? После того, как смолкла последняя капля боли. А жизнь непостижимым образом распалась на то, что не нужно никому и то, от чего смертельно устал ты сам. Что было после того, как смолк колокол в вышине? В вышине? А был ли колокол? В вышине. Может быть, это глухие удары уходящей вместе с болью жизни? Уходящей в песок. Дождь уходит в песок. Кровь уходит в песок. Сталь уходит в песок. Боль уходит в песок.
        Кому это нужно, чтобы за всем следовало продолжение? Даже за асфальтом, бьющим с размаха в лицо. Кому? Если не нужно тебе самому. День уходит в песок. Ночь уходит в песок. Век уходит в песок. Жизнь уходит в песок. Где взять силы сми-риться с продолжением? Смириться со свойствами вечного ничто – легко. Но как смириться с тем, что вечно приходится меняться? Смерть уходит в песок. Свет уходит в песок. Страх уходит в песок. Страсть уходит в песок.

…………………………………………………………….
…………………………………………………………….

        Песок. Зыбучий песок. Песчинка к песчинке. Ночь в пустыне. Наверное, ночь в пустыне – страшная вещь. Склеп под открытым небом. Склеп. Ослеп. Облип хлопьями черной сажи. Давит черное небо, как пресс винодела. Вино будет добрым. Красный сок мой хорош. А жмых, что остался на койке – не стоит жалеть. Одного только жаль. Одного. Того, что уходит в песок.

…………………………………………………………….
…………………………………………………………….

        Значит, все-таки, она. Не важно – кто она. Важно, что она. Нет, она не жалела его. Медперсоналу жалеть нельзя. Иначе – крышка. Иначе – крышка от стерилизатора со шприцами все время будет падать на пол. А этого нельзя. Ведь чистота – залог успеха в их деле.
        И все-таки она. ОНА. Смотрела просто и открыто. Как смотрят в пистолетный ствол. Неудивительно. Он ощущал еще в себе наркоз той пустоты, где нету места жизни. Он не хотел смотреть в нее бездонным дульным срезом. И потому закрыл глаза.
        И сразу же стекло, что находилось в дюйме, совсем рядом – беззвучно рассыпалось мелкими, острыми, иззубренными осколками; холодным мерцающим крошевом; лепестками полупрозрачной, замерзшей хризантемы.

…………………………………………………………….
…………………………………………………………….

        Машина – обтекаемая, как торпеда, и черная, как смерть – бесшумно возникла у кромки тротуара. Особенно черная из-за ночи. И особенно внезапная из-за того, что город был пустынен. Почему она остановилась? Должно быть, он, все-таки, поднял руку. Поднял руку в знак примирения. Или перемирия?
        Не ослепнуть от блеска и ладоней не сжечь, зачерпнувши всего лишь пригоршню…
        Дверца не захлопнулась за ним, а прилипла. Внутри стоял запах дорогой, самовлюбленной, не знающей свою цену, но уверенной в своей стоимости жизни. И запах неба не проникал сюда через затемненные, пуленепробиваемые стекла.
        Он сел спереди. И бесстрашно посмотрел налево, на человека за рулем. Простительно было бы и не узнать. Узнать себя в профиль – труднее, чем кажется. Но он узнал. С первого взгляда узнал.
        Да, он узнал себя со стороны. И решил, что в этом его преимущество. Преждевременно решил.
        В каких водах и сколько веков промывать…
        - Ты, все-таки, захотел выкарабкаться?
        Он вздрогнул бы, если был бы чуть плотнее в своей субстанции. Вздрогнул бы, ибо, вопрос человека за рулем был задан его голосом.
        …чтоб всех рек не исчерпать до самого дна?
        - Дохлый номер. Они достанут тебя везде.
        Вспыхнул язычок: он прикурил в темноте. Он касался рулевого колеса кончиками пальцев: когда касался. Он знал свою машину, как свои пять пальцев: знал так же хорошо, как свой спящий город.
        - Я знаю.
        Он оценивающе посмотрел на своего попутчика справа. Он знает? Он смеет думать, что знает? Хотя – да. Хотя, как же ему не знать. В самом деле – кому же знать, как не ему.
        - Что ты задумал?
        Не вопрос. Не тревога. Не любопытство. И уж, конечно, не вежливость. Что же? Скорее – привычка. Привычка уверенного в своем праве получить информацию.
        И какою невообразимой ценой…
        - Пойти по единственному пути, на котором возможно отделаться от них.
        - Такого пути нет.
        Молчание и мягкий шорох шин.
        Он снова посмотрел на себя в профиль.
        - Есть. Но без твоей помощи мне будет трудно.
        …и какой легендарною царской казной…
        - Ты же знаешь, мне нельзя свернуть.
        Констатация. Закон зверинца или свинофермы. Стервятник в золотой клетке.
        - Я предлагаю другое.
        Что-то изменилось. Переменился знак поля. Инстинкт дельца наполнил шур-шащую тишину флюидами ожидания.
        - Ты можешь пожертвовать собой, принять удар на себя. И тогда за мной не придут.
        …в целом мире, ну, чем окупить…
        Он решил, что ослышался. Вопросительно взглянул, ища подтверждения своей ошибки. Но подтверждения не было. Хотя ошибка, несомненно, была. Но не в области органов слуха.
        …полкрупицы того…

…………………………………………………………….
…………………………………………………………….

        Время – не только великий лекарь. Оно также – виртуозный палач. Но не только. Оно еще – выдающийся комедиант. Хотя, конечно, одно не мешает другому и не противоречит третьему. Разве не на умерщвлении какой-либо части нерасторжимого организма держится лекарское искусство? Не наука, нет. Наукой в целительстве и не пахнет. Искусство, оно всегда искусство преврвщения одного живого в другое. Более, или менее живое, но другое. А заплечных дел Мастер? Он – мастер с большой буквы. Хоть, обыкновенно, замалчивают эту большую, эту заглавную. Словно стесняются. Да чего уж там… Он – звезда. На таких первоклассных зрелищах, как публичные казни и кровавые ДТП во все времена бывал аншлаг. Увидеть, как покатилась чья-то голова по ступенькам в подземный переход – где уж тут тягаться кардебалету… Жизнь вообще весьма занимательное шоу. В ней так много потешного. Разве не уморителен профессиональный перевозчик Харон, просчитавший самый прибыльный маршрут в мир иной и скрывающий от своего босса Аида часть заработанных, но совершенно не нужных ему медяков? Разве не смешон разжиревший на чайной подкормке, отогревшийся в горшке на теплом подоконнике подснежник? Или мангуст, выпрашивающий сквозь прутья решетки кусочки колбасы у досужих посетителей? А не забавен ли торговец вяленными щупальцами осьминога, во всеуслышанье призывающий прохожих строить дом только на песке концерна “Белый растафари”? И уж, конечно, вызывает умиление Чингис-Хан, увлекшийся разведением анютиных глазок на землях изведенного им народа.
        Все зависит от точки зрения. И уже нет никакой уверенности, был ли тот гул колокола в вышине. Или просто звон в ушах? И ты стоишь, запрокинув лицо в небо, и холодный вкрадчивый снег покрывает его нетающей, рыхлой коркой. Покрывает его. Покрывает. Его. Небо? И небо, и небо тоже. Все зависит от точки зрения. Вы так привыкли смотреть на мир со своей колокольни. Так привыкли. Но я – не деталь в пейзаже, открывающемся с вашей колокольни. Не деталь. Представьте себе, у меня есть своя колокольня, и вид с нее, поверьте, не хуже, чем с вашей. По крайней мере, не хуже. И гул колокола в моем небе могу ставить под сомнение только я. Слышите? Да не меня, а колокол! Не слышите? То-то и оно. И я уже не слышу. Но сомневаться в моем колоколе и в моем Небе могу только я. Больше никто! Слышите? А теперь оставьте в покое со своей правотой. Все зависит в этом мире. Все зависит. От точки. Зрения. Так что там упало с вашей колокольни? Кусок дерьма, или мое кровоточащее сердце?..

…………………………………………………………….
…………………………………………………………….

        - Не подскажете, который час?
        - Для вас это важно? – пауза меж двух вопросов казалась такой долгой, что эклиптика , провернувшись, оставила размытые штрихи, прочертила, словно мелом, следы на небесной траурной сфере.
        - Теперь уже нет.
        Время быстротечно. Но не единственное ли это преимущество живущих над живыми?
        Он устроился рядом, на влажном и темном. Это было несложно. В вышине что-то грузно зашевелилось, и разбуженные птицей капли сорвались с веток.
        Чем отличается человек от вороны? Ну, если отличается. Если отличается, то, вероятно, в первую очередь, тем, что в ночную пору в городском парке не встретишь бодрствующую ворону. Они, как правило, сидят где-то там, в ветвях, сидят озябшие, оцепенелые и смирно дожидаются рассвета. В отличие от человека. Не всякого, конечно. Но тот, что весенней ночью сидит в парке на скамейке, или же меряет шагами посыпанные гравием дорожки – тот, конечно, отличается от вороны. И порой – не в лучшую сторону. Еще чем? Скорее всего, большая серая птица с черными крыльями не приучена жалеть о своей загубленной жизни. В смысле: неудавшейся. А человеку свойственно мириться с любым цветом, кроме серого. Не хочет человек видеть себя серым, никак не хочет. Имеет право. Что касается умственных способностей, то тут невозможно сравнивать, ибо нет никаких доказательств наличия или отсутствия таковых у обеих сторон. Впрочем, есть одно подозрение. Ворона всегда отличит вооруженного человека от простого неудачника. А человек в сходной ситуации? Как говорится, комментарии излишни. Однако, есть пунктик, где человек и ворона очень похожи: оба не знают, для чего они рождены в этот мир. С клювом тоже все в порядке – человек умеет им щелкать не хуже вороны. Ну, а что касается умения летать – да, конечно, тут двух мнений быть не может: искусству летать вороне, конечно, стоит поучиться у человека.
        - У вас хорошее зрение?
        - Когда-то было отличным.
        - Значит, вы не увидите двойную в Алголе.
        Он посмотрел на двойника, как прежде, в машине, но только на этот раз – направо.
        - Если бы я увидел двойную, вы стали бы относиться ко мне иначе?
        - По Алголю можно проверять пульс Галактики.
        - Зачем?
        Зачем он, действительно, решил, что к нему как-то относятся? Откуда это высокомерие, эта ничем не обоснованная претензия на представления о себе? Что он сделал, чтобы быть кем-то? Вот об этом чудаке, смотрящем в ночное небо, можно составить некое мнение. Изменить его в ходе дискуссии, или в результате поступка. Но как можно судить о собеседнике, который даже не приминает прошлогодних опавших листьев и первой, едва начавшей пробиваться травы?
        - Красная кровь Алголя бьется и в наших жилах тоже.
        - Вы бестактны, или невнимательны?
        - О чем вы?
        Он думал о звездах, спрашивая “ о чем вы? ”.
        - Вы приходите сюда каждую ночь?
        - Достаточно одной ночи, чтобы осознать смысл Мироздания. Моя ночь еще не закончилась. И продлится всю мою жизнь.
        - Как и моя. Но мы не знаем, чья ночь продлится дольше. И это нас объединяет.

        Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять…

        Незнание не может объединять, – голос справа стал жестче, темнота слегка прогнулась под ним.
        - Но бывают же исключения.

        Раз, два, три, четыре, пять…

        - Чтобы было исключение, должно быть правило. В незнании нет и не может быть правил, – сталь в голосе громыхнула своими цепями и палицами, мечи и кинжалы еще были в ножнах, но тяжелый щит уже тускло блеснул в свете звезд.
        - Так сделайте меня знающим, и покончим с этим. Нельзя из-за такого пустяка сидеть на разных концах скамейки.
        Доспехи беспомощно хрустнули и осыпались ржавым крошевом.
        Звездочет придвинулся, сократив дистанцию так стремительно, что это как-то не вязалось с залежами времени в рудниках Вселенной.
        - Знаете, нас объединяет гораздо больше, чем вы думаете.

        …три, четыре, пять…

…………………………………………………………….
…………………………………………………………….

        …три, четыре, проба…зайчик…три, четыре, проба…зайчик…вдруг охотник выбегает…раз, два, раз, два…проба…зайчик выбегает…

        Сокрушенное молчание. Потемки и растерянное мерцание звезд сквозь прозрачную облачность. Онемевшие догадки.
        - Простите, но вы сказали…
        - Затягивает.
        - Что?
        - Звезды затягивает – звездочет, поежился и вздохнул, – Ночь оказалась хуже, чем я ожидал.

        …выбегает, выбегает, три, четыре, выбегает…

        - Вы, кажется, сказали,что нас…
        - Что?
        - Что нас кое-что объединяет.
        - Конечно, – философ попытался изобразить оживление, но ему не удалось, – нас объединяет диалог.
        - Диалог? – его помертвевшие губы прошептали это почти неосязаемо.
        Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать…три, четыре…выбегает…выбегает…выбегет... два... четыре... проба... зайчик... выбегает…выбегает, прямо в зайчика стреляет.

…………………………………………………………….
…………………………………………………………….

        Вывороченный с корнями полосатый, берестяной ствол надежды. Излом долготерпения. Сыплющиеся обратно в яму кровавые, горячие, дымящиеся последней иллюзией жизни комья. Почему? Почему приходится обращаться на “ вы ” ? Почему запросто читающий по звездному небу, как по ладони, не видит очевидного, не видит того, что сразу почуял кентавр из черной лаковой торпеды? Почему, какого черта мы такие чужие? За какие грехи столь несоизмеримая расплата?

…………………………………………………………….
…………………………………………………………….

        Пауза. Дважды. Трижды.
        - И что дальше?
        И тут его вдруг осенило. Он рывком повернулся к двойнику справа.
        - Вы не знаете, что дальше? Вы, мыслитель и ценитель Сократа, вы не знаете, что дальше? Только одно слово: вы боитесь смерти?
        - О чем вы? – как-то отрешенно отозвался голос из уже начавшей мутнеть темноты. – Разве смерть может что-нибудь значить в мире, где даже жизнь не стоит ни гроша?
        Он промолчал. Он сможет совершить побег, только если кто-то согласится подменить его. Встать на линию огня. Заглянуть в черный колодец ствола. Спутать след. Смешать карты. Но какое он имеет право подставлять звездочета? Тем более – заведомо казнить? Какое? Тем, в черной машине, ему было бы легче пожертвовать. Легче. Тот, по крайней мере… Что, по крайней мере?.. Разве тот и этот – не одно? Не одно. Выходит, что не одно.

…………………………………………………………….
…………………………………………………………….

        Он облегченно узнал ее лицо и почти сразу же ощутил запах чего-то лекарственного. Камфары или нашатыря. А может быть, просто спирта. Она слегка улыбнулась и тихо спросила. Одними губами. И он тихо ответил, что уже лучше. Одними глазами. И поблагодарил. За укол. И за улыбку. И он не знал, не мог посмотреть, плотно ли прикрыл окно, когда возвращался. И не остались ли на простыне следы промокшего парка. А она все не уходила, все смотрела на него. И это было главное. И он не знал, стоит ли она, или сидит рядом с ним на койке. Потому что перспектива была искаженная. Невозможно было отвести взгляда от ее лица. Невозможно. И когда впрыснутое ею лекарство стало превращаться в текучую сеть из золотых рыбок, а белый дракон воспарил к фарфоровому небу и свернулся там, спрятавшись за острый рог молодого месяца седьмого дня – он неудержимо стал ее терять. И он кричал на белого дракона, чтобы тот не засыпал, и просил дракона догнать ее и вернуть. Но дракон был китайским, а китайского он не знал. Никогда не знал. И тогда на прощание он крепко ухватился рукой за что-то. За рог молодого месяца, или за штатив капельницы. Это не имело значения. Значение имело лишь то, что это была не ЕЕ рука. Единственное, за что он хотел бы сейчас держаться. И за что имело смысл держаться. Но, в лучшем случае, его ладонь легла на иззубренный и холодный край молодого месяца. В лучшем. И он это знал. Рука бессильно разжалась, и он полетел в бездну. И рыбки испуганно брызнули в разные стороны. А месяц остался там, вверху. И скрипучий смех белого дракона, удаляясь, еще слышался какое-то время, никому не нужными раскатами, пока совсем не затих вдали…

…………………………………………………………….
…………………………………………………………….

        Соблазн. Как он непригляден. Как непохож на фейерверк в вечернем небе, или на фонтан в пустыне. Как вульгарно его зловонное тряпье взамен ожидаемых страусиных перьев и малинового бархата с золотыми пчелами. “ Позвольте мне понюхать эту розу вместе с вами ”. И ее шаловливый смех. О, нет! Это совсем, совсем не то. Что знает о настоящем соблазне влюбленный, сидящий в кино, на последнем ряду, возле своей бесценной недотроги? Или нищий, наблюдающий, как в рыночной толпе падает кошелек под ноги? Что им известно о сводящем с ума, выворачивающем наизнанку желании убить, когда есть такая возможность? И не потому, что человек до такой степени кровожаден, до такой, что не похож ни на одно животное. Вовсе не потому. Просто, бывает, нет сил смотреть в зеркало и сознавать, – пусть нечасто, пусть на короткое мгновение – что этот шар с не очень удачно профилированными отверстиями для восприятия информации – и есть твое лицо.

…………………………………………………………….
…………………………………………………………….

        - Пришел?
        Незапирающаяся дверь не издала ни звука.
        Он знал, что его не видно в темноте. И все же, последний двойник узнал его сразу. Последний. Почему последний? Наверное, потому что до рассвета осталось недолго. Потому что одно из двух: либо за ним придут на рассвете, и все закончится – для него все закончится – либо… Либо… Ну, если, все же не придут, если все же пронесет, если невозможное возможно – тогда… Тогда двойникам придется выбираться самим, на свой страх и риск, через жертвы и потери, до полного низведения. Потому что тогда он им – не помощник.
        - Пришел. Как ты узнал меня? Разве равнодушные не закрыты для мира, как флакон с плотно притертой пробкой?
        - Пустой флакон.
        Голос шел откуда-то из угла, но обладателя голоса было не разглядеть.
        - Это что-то меняет?
        - Зачем ты пришел?

        Шшшршш…шршршшшшшш…

        Он поискал взглядом окно. И не нашел. Похоже, здесь не было окон. Даже выходящих на шершавую стену. Хотя когда-то… Ведь он хорошо помнил, что когда-то… Неужели уже до этого дошло?
        Он занял место поудобнее между стеной и чем-то вроде шкафа.
        - Скажи, – он помедлил, – скажи, ты никогда не задумывался, почему розы в цветочных киосках всегда безукоризненно свежи, изысканны по форме и идеальны по оттенку нежно-розовой слоновой кости. Но только когда они тебе не нужны? Когда проходишь мимо. Когда полон совсем другим. Стоит же настать дню, когда тебе необходимо выбрать букет по высшему классу – и во всей округе не найдется такового. Везде тебя будут преследовать лишь обветренные, усталые, вульгарно-раскрывшиеся розы самых банальных цветов. Почему?

          ШшшрШшрШшш… шшрШшш…
          …шршршрррршшшшшшш…шшшшшшшш…

        - Поздравляю, – сдержанно усмехнулся угол, – У тебя цветочная фаза. Она хороша собой?
        - Ты ошибаешься.
        - Я не ошибаюсь. Иначе ты просто не пришел бы.

        РшшшршшШшшШрш… шшШрршшшшРшшшшшшш… шшШш…
               …шшшшшршшшршшшшш… Шшшршшш…
          ШшршршшРрршшшршшш…

…………………………………………………………….
…………………………………………………………….

        - Что еще ты пришел мне сказать?
        - Во всяком случае, не агитировать за мир.
        - Значит ли это, что ты собираешься посоветовать мне наложить на себя руки?
        Он вздрогнул. Удар ниже пояса. Но какой точный удар.
        - НЕТ.
        Он ответил так поспешно, словно пришел сюда именно за этим. А если не за этим, тогда… В самом деле: зачем? Зачем он сюда пришел? Разве его место не на больничной койке? Разве они не ударили по рукам со смертью? Разве уполномочивал его кто-то становиться другим? И главное: кто за все это будет отвечать? За обновление. За его любовь. За боль под сердцем. За горе, которое он принесет ни в чем не повинному существу. Ни в чем не повинному перед ним. Ну, если только в том, что из большого ассортимента униформы выбрала белый халат. Не самый плохой выбор. Со вкусом. Если только в том, что не позволила ему умереть, не приходя в сознание. Кто, кто за все это ответит?

…………………………………………………………….
…………………………………………………………….

        Теперь рассвет не вызывал ни малейшего сомнения. До него оставались считанные. Что бы ни было – но сосчитать не представляло труда. Он задержался в подъезде. А если не выходить, если не возвращаться? Уйти, путая следы, в другой подъезд? После – в третий. Отсидеться в подвале, на чердаке? Ради эксперимента. Интересно, они найдут везде, или непременно нужно вернуться в больницу? Интересно. Нет, в самом деле – интересно.

…………………………………………………………….
…………………………………………………………….

        - Стой!
        Фуражка казалась черной. Не зеленой, не синей. Черной. Чему удивляться: время суток было такое. И кобура отливала весомым. Отливала тем, с чем не поспоришь.
        - Ваши права.
        Конечно, двойник имел на это право. Шляющийся по ночам должен учитывать, что есть еще и блюстители. Неважно чего. Но блюстители.
        - Доблестная Госавтоинспекция всегда на посту?
        - Ваши права.
        Откуда такая уверенность? Ведь цвет фуражки неразличим. Кто этот с кобурой цвета спелой сливы? Кто он? Может быть, еще один претендент на сговор? Может быть, неловко маскируется? А сам только и мечтает спасти? Подать руку помощи в минуту, когда все идет набекрень, все съезжает навзничь? Может быть, еще не поздно?
        Возможно, что и мечтает. Но только о своем. И это свое не пересекается с тем, что не выглядит своим. Как ни поворачивай – не выглядит. Время суток не то. Цвет неразличим. Да и не только цвет. Не только. Просто все дело в том, что нашими правами интересуются только ГАИшники. Только.
        Идти на него и не сворачивать. И не отводить взгляда. Схожесть черт – еще не повод. Куда он денется? Отступит. Главное – не убегать. И ничего не скрывать. Ничего от себя не скрывать. Да от себя и не скроешь. Как ни старайся.
        - Посторонись, командир.
        Только еще тебя не хватало. Видишь: иду.

…………………………………………………………….
…………………………………………………………….

        Да, он, действительно, не запомнил, как добрался до палаты на втором этаже. В столь ранний час, что только труба и могла выручить. Наше общее дело – труба. Он это знал. Но слишком был озабочен тем, чтобы не потревожить безнадежно спящих пациентов. А главное – не привлечь ее внимания. Не привлечь раньше времени. Позже времени, когда время кончится, иссякнет – тогда очень даже. Тогда он отдаст все – если, конечно, будет что отдать – все за ее внимание. За ее понимание. За обнимание и перенимание привычек друг друга.
        Укладываться на койку не хотелось. Очень не хотелось. Не хотелось, как никогда.
        И пришлось выйти из палаты и ступить в коридор. Хотя бы потому, что поступить иначе он просто не мог. Не было другого выхода. Всеми другими он пожертвовал. Правда, с их согласия пожертвовал. Не ими, а выходами. Другими выходами. Но это уже ничего не меняло. Потому что он уже сам стал другим. А это, как раз, меняло все решительно и безповоротно.

…………………………………………………………….
…………………………………………………………….
…………………………………………………………….