Мою интуицию можно ставить под сомнение, мне можно не верить, наконец, меня можно просто не принимать в расчет, но готов поклясться на чем угодно: я узнал его сразу.
        Вообще-то, не скажу, что я склонен идеализировать свои отношения с миром. Мне так часто приходилось терпеть фиаско в наивных попытках обрести чуть более сносную среду обитания, что я уже притерпелся. Человек ко всему привыкает. Не мною сказано. И тратить драгоценную энергию на то, чтобы снова и снова вдребезги разбить очередную иллюзию, не получив взамен совсем ничего - может быть, кому-то это и по вкусу, но я склонен к другим забавам.
        Мне всегда больше нравилось подойти к факту на близкое расстояние, почти вплотную, рассмотреть его подробно, смакуя каждую деталь, обласкать его джокондовской предулыбкой, заронить в этот, с позволения сказать, факт, робкую надежду, что не можешь без него обойтись - и вдруг, ненавязчиво дать понять, что, на самом деле, смотришь сквозь его полупрозрачное тельце вдаль, в перспективу, сходящуюся фокусом: дескать, а что это там маячит, за твоей спиной, глубокоуважаемый факт...
        Я обитаю в этой лавке давно. Очень давно. По чести и по совести сказать, в этом хранилище мудрости единственный экспонат - я. Как птеродактиль с перебитым крылом, нашедший, наконец, достойное пристанище. Конечно, посетители приходят сюда не затем, чтобы посмотреть на меня. Им нужны книги. И это радует. Все еще радует. От покупателей отбоя нет. Может быть, потому, что в моей лавке есть все. От свежайшего детектива до древнейшей инкунабулы. Я могу рассказать всем обо всем. Но не делаю этого. Чрезмерное внимание к человеку, пришедшему за книгой может отпугнуть его, раз и навсегда отбить желание. Если не читать, то, во всяком случае, обращаться к навязчивому старику-букинисту. Мне это ни к чему. А потом, я сам прошел через все это. Мне ли не знать, насколько ранимы посетители книжного магазина.
        Люди разные. Как и книги. Поэтому рано или поздно начинаешь читать по лицам. Заранее зная, что именно тебя попросят показать. Сначала интересно, даже захватывающе. Со временем – все менее захватывающе. Наконец, становится просто скучно.
        И когда он вошел, неторопливый и слегка печальный... Что-то дрогнуло во мне, и я отвел взгляд и стал смотреть в окно. Как делал миллионы и миллионы раз прежде. И всегда находил там что-то новое. Но в последнее время, новое балует своим присутствием все реже. Почему-то. Я еще не до конца уяснил, почему. Просто смотрел в окно и ждал. А сам чувствовал кожей, как он приблизился к прилавку и затих.

……………………………………………………………..
……………………………………………………………..

        Как проницательный собеседник способен с первых же секунд встречи, по одному только лицу понять суть человека, так и проницательному читателю достаточно лишь беглого взгляда на обложку, чтобы понять о книге самое главное. Собственно говоря, после такого первого знакомства многим уже необязательно читать. Собственно говоря, многие так и делают. И мой долгожданный посетитель, конечно же, с этой точки зрения был совершенен. Я мог бы развернуть все книги лицевой стороной к прилавку, мог бы прикрыть их обрывками оберточной бумаги – все равно он безошибочно узнал бы своих старых и своих потенциальных знакомых. Узнал бы по краешку переплета. Узнал бы с торца, с угла, по оттенку бумаги. Узнал бы по едва уловимому блику золоченого тиснения на корешке, отброшенному на едва запыленное стекло или на ореховую стойку прилавка.
        Я и не пытался ему помешать. У меня были совсем другие цели. Моя игра имела свои, особые правила. Его согласие еще не было получено, но я решился. Я начал свою головокружительную партию.
        Основная сложность состояла в том, что он читал все. Хоть это и невозможно. Или почти невозможно. Или почти все. Но что бы ни было "почти", было совершенно ясно: все, что он читал, он читал не почти.
        Он вступил в игру, когда, скользнув по необъятному прилавку, чиркнув краем глаза по бесконечным стеллажам и, таким образом, исключив все, он невольно встретился взглядом со мной. Лишь на мгновение. Но мне хватило. Я уже не отпускал его. Слишком долго ждал я его, чтобы отпустить. Я приступил, и все козыри были на моей стороне. Ведь он не знал, что прилавок и стеллажи – лишь надводная часть моего айсберга.
        Он читал все. Или почти все. И все же, когда из-под прилавка на свет был изъят первый, еще самый первый, самый легкий и по-детски наивный козырь...

……………………………………………………………..
……………………………………………………………..

        Я попросил его помочь мне. Конечно, сначала спрятал свой первый козырь. Который так славно сыграл. Убрал с глаз долой. Я всегда предпочитаю играть одними козырями. Это мой каприз. Таковы уж мои правила. Ничего не поделаешь. И вот, я попросил его помочь в определении подлинности. Он не ответил. И тогда на слегка запыленном ( может быть, пылью веков, а, не исключено, что и звездной пылью ) стекле прилавка возник мой второй козырь.
        Это была поэма в прозе. Изящная вещь в переплете из красного сафьяна. С иллюстрациями черной тушью по молочно-белой бумаге. С причудливой порослью буквиц в начале каждой главки. С готическим шрифтом и оступающимся ровно через такт ритмом абзацев.
        Мне ли было не знать, для чего буквы ощетинили свои копья? Для чего в "О" рдеет капелька крови. Но зачем же пренебрегать хорошим поводом? Тем более, когда страницы так упоительно-тонки. Словно талия незнакомки под вуалью. Когда просветы в вензелях будят воспоминания о луне, заблудившейся в беседке. А римская нумерация главок неумолима, как приближение черных стрелок к цифре "ХII" на башенных часах. Можно ли упустить такой повод? Чтобы жалеть потом, словно влюбленный трубадур, обознавшийся силуэтом в мантилье. Пришедший не в тот сад. Не к той статуе. Вставший, трепеща и заранее блаженствуя, – не под тем стрельчатым окном...
        Он принял книгу молча. И его рука, подобно чаше чутких весов, чуть качнулась вниз.
        Кто не брал книг в руки? Кто не испытывал этой волнующей тяжести? Кто не удивлялся, что, казалось бы, иллюзорное и незримое – так весомо? Так много значит для сил земного тяготения. Так и норовит, вывернув руку в суставе, рухнуть на грешную землю. Лечь надгробной плитой или плитой постамента. У самых твоих ног. Словно призывая:сделай шаг, всего только шаг. Ступи на мрамор славы или на гранит забвения. Словно искушая: вкуси от чаши земного.
        Его рука качнулась. И я понял, что передо мной мастер, ювелир, способный отличить золотой слиток от позолоченного. Способный, не глядя, заглянуть в недра. Отделить глухо бурлящую в глубине, агрессивную магму, сдерживаемую тонкой позолотой, от самородных слоев, наполненных алмазами и рубинами. Я понял. И зажмурился.
        Но он был беспощаден. Не собирался потакать моей минутной слабости. И когда я все-таки открыл глаза – что было неизбежно – безлажостно разломил сафьяновый томик где-то почти посередине и протянул.
        - Видите? – спросил он.

……………………………………………………………..
……………………………………………………………..

        Он стал листать. Как самый обычный покупатель, который надеется что-то найти. Который не знает. Но он-то знал. В этом я уже не мог сомневаться. И, следовательно, не понимал, что же он, собственно, ищет.
        Ведь он пришел сюда не для того, чтобы купить. Такие люди приходят к книгам не за этим. А значит, все-таки, искал.
        Он листал страницы легко и привычно. С нежным шелестом таяла стопа, процеживаемая чутким пальцем. Иссякла. И снова принялась таять с самого начала, как будто он еще не до конца поверил, что это уже произошло секундой раньше. И опять иссякла. Истаяла. И ничего не произошло. Совсем ничего.
        Он в растерянности посмотрел на меня. Но я не понимал, что происходит, а значит, не мог помочь. Единственное, что я мог для него сейчас сделать, я сделал незамедлительно. Я указал ему на старое кресло возле стены и, убедившись, что он принял предложение, направился к застекленной входной двери. Мне повезло. Только что вышли два последних покупателя, чье присутствие так мешало мне все это время. И, воспользовавшись редкой паузой, я с чистой совестью повесил на дверь табличку "ЗАКРЫТО". В конце концов, я ждал его всю жизнь.

……………………………………………………………..
……………………………………………………………..

        Я вздрогнул от шероха ткани и в то же мгновение обернулся. Табличка не сработала. Как странно, что люди, так много времени проводящие с книгой, не умеют читать написанное на дверях. Хотя, нет, наверное, как раз это и не странно. Как раз это и закономерно, это-то и в порядке вещей. Во всяком случае, она вошла так, словно никакой таблички не было.
        Она возникла, и я уже не мог произнести то, что собирался. Не смог повторить единственное выученное дверью слово. Язык не поворачивался. Потому что я увидел: она тоже умеет читать.
        Она была в черной шляпе с огромными полями. Маленькая, тонкая, с невесомой поступью. И в шляпе с огромными черными полями. Не с большими – нет – именно с огромными. Да, чуть не забыл: под шляпой были глаза. Цвета сгущенного, ароматного, пахнущего корицей света, вызывающего желание лизнуть.
        Ее путь лежал к поэзии. Беззвучно и мило поздоровалась с книгами, потом со мною и, священнодействуя, погрузилась. Обласкано было все: глянцевые суперы и дешевые бумажные обложки, кожаные переплеты, пахнущие даже из-под стекла, и бархатистые корочки, ждущие, чтобы их погладили, усталые древние фолианты и кокетливые карманные книжки-малютки, не больше игольной подушечки. Всем досталось от ее ароматно-карих глаз. Все вздохнули облегченно: пришла, наконец-то.
        Один только я нервно кусал губы, ошеломленный и потерянный. Почему так по-крупному везет в иные дни? Везет так невыносимо, что, хочешь-не хочешь, а приходится выбирать. Ну, как тут было выбрать? Два настоящих, неподдельных читателя в один день – это еще куда ни шло. Но два Читателя с большой буквы одновременно – это уж слишком. Другой день я мог бы посвятить ей полностью. Мог бы назвать тот день ее именем. Мог бы вдохнуть, глубоко затянувшись, ее свежести. Заставить свою старческую кровь быстрее двигаться от прикосновения ее бархатных ресниц. Я мог бы и ей подарить незабываемые минуты: она еще была способна что-то открыть для себя в этой лавке. Но способен ли был я пожертвовать им – сидящим в кресле у окна, подобно изваянию, им – которого она даже не заметила, им – чьи поиски под черным коленкором неумолимо приближались к своему непредсказуемому финалу?.. И все же, я остался с ней честен до конца.

……………………………………………………………..
……………………………………………………………..

        Я проводил ее до выхода. Проводил почти церимониально. На прощание она пообещала мне не возвращаться. Точнее, обещание звучало иначе. Еще точнее: обещания не было вовсе. Но разве это что-нибудь меняет? Я знал одно: что-то изменится в ее жизни. Пусть это что-то будет добрым.
        Она растворилась в городе, подступившем к порогу вплотную, почти сразу. Я лишь слегка помог ей открыть дверь. И – почти сразу. Волны пространства разошлись и сомкнулись вслед за ней.
        Что мне теперь оставалось? В очередной раз довериться моей двери с ее табличкой. И вернуться к моему гостю, увлеченному бесплодными поисками. О, да, я вернулся бы. Но он опередил меня.
        Он уже стоял за моей спиной с уже ненужной книгой наготове. Черный коленкор делал ее похожей на обгоревший, обуглившийся сандал. Что там еще осталось, внутри, на темно-белых прежде страницах? Все ли сгорело, или он что-нибудь оставил и себе? Я не мог предъявить ему иск в порче имущества. А потому молча прошаркал к прилавку, не глядя на поджигателя и сгорбившись чуть более, чем следовало.
        Почему я не узнавал его теперь? Что в нем изменилось за это время, проведенное в старом кресле под плющом? Не мог же я обознаться. Неужели немецкий философ так на него подействовал? Мне было нелегко. Я еще находился под впечатлением той давно забытой мною конкретности, запах которой еще витал в воздухе. Вперемежку с ароматом тонких духов. Ее конкретности, дивной обладательницы черной шляпы с огромными полями. Той конкретности, что отбрасываешь со временем, как ненужное и изжитое, но от которой – при встрече – иногда так защемляет душу. И чем решительнее отбрасываешь, тем больнее защемляет.
        Он явно хотел бы вернуть философа. Но я сделал вид, что не заметил. Мне было нелегко. Я вздохнул и спросил его, как он считает, если бы Шопенгауэр родился не в Данциге, а в Кенигсберге, – стал бы он больше походить на Канта?
        Он растерянно, почти испуганно посмотрел на меня, затем на книгу в своих руках. Конечно, в данный момент его волновало, главным образом, то, что я отказался забрать у него коленкоровый том. Я холодно и равнодушно ждал ответа на свой идиотский вопрос. Если уж на то пошло, он сам зачем-то увел меня в сторону. Не знаю, зачем. Ведь я предлагал ему честную партию. Но теперь у меня был один единственный выход: дать ему почувствовать всю нестерпимость его выбора.

……………………………………………………………..
……………………………………………………………..

        И я вдруг смягчился. Он смотрел на меня с такой мольбой в глазах, что я смягчился. И избавил его от обугленного тома. Он уже и так наказал себя больше, чем следовало. Теперь нужно было вознаградить этого страдальца и искателя.
        Вознаградить вновь постаревшего, но – слава Богу – нашедшего путь обратно, сюда. Вознаградить, напомнив правду.
        Он узнал сразу. Потому что знал правду в лицо. И глаза его осветились. Но уже не воспоминанием. Довольно было вспоминать. Теперь настало время наверстывать упущенное. Иначе, зачем же он пришел в мою лавку?
        Стороннему и невнимательному наблюдателю – точнее, не наблюдателю, а присутствующему, просто присутствующему и все – могло бы даже показаться, что почти ничего не изменилось. Черное сменило черное, немец – немца, лидерин – коленкор. Но изменилось очень многое. Потому что черное черному рознь. Немец немцу – это и так ясно каждому. Даже просто присутствующему.
        Но теперь мой клиент и партнер держал в руках нечто иное. Я знал, чем утешить. И это нечто было тоже черным. Впрочем, я повторяюсь. Даже в мыслях. Даже с самим собой. Впрочем, это черное радовало душу в такой же степени, в какой ввергал в уныние обугленный сандал. Потому что теперь это черное так же отличалось от Шопенгауэра, как чистый, искрящийся, хрустящий слиток антрацита отличается от остывшей головни.
        Его глаза осветились. Изнутри. Ведь черный, матовый блеск антрацита отличается от черной копоти сажи настолько, что это понятно даже просто присутствующему. Мне кажется, что понятно. Ведь там, внутри хранился свет. В этом черном магическом кристалле. Накопленный тысячелетиями. Ждущий, чтобы его извлекли, выпустили наружу, как джинна из волшебной лампы. Чтобы вновь раскрылись легкие, перистые листья, спресованные в уголь. Спресованные неподъемным гнетом пережитого. Чтобы распустились влажные, маслянистые бутоны, так и не успевшие никому подарить красоту бархатистых лепестков. Этот драгоценный осколок, эта кладовая скрытого солнца, это средоточие подземной жизни всегда ждет своего исследователя, готового терпеливо расправить жилки на окаменевшем крылышке доисторической бабочки. Ждет,чтобы в гулких гротах и пещерах раздались чьи-нибудь – хоть чьи-нибудь – шаги. И хоть кто-нибудь, знающий дорогу в эту таинственную Terra inkognita, обрел долгожданное пристанище на краю своей мечты. Чтобы прочел старательно упрятанную от чужих взглядов летопись души. Прочел и стал одним из немногих, кто вправе стать не чужим.
        И этот знающий дорогу, этот потенциальный проводник истомившихся паломников стоял сейчас передо мною.

……………………………………………………………..
……………………………………………………………..

        Наверное, ему было некому дарить. Вернее, дарить всегда есть кому. Но, может быть, он не знал тех, кому дарит. И, все же, вдыхая аромат книги, он был прав. Прав по преимуществу.
        Не смотрите на меня так, мои потенциальные собеседники, словно я действующая модель птеродактиля в натуральную величину. Может быть, спросите вы, книги меняются, переходя из рук в руки? Мне не хочется вас расстраивать, мои дорогие, но это действительно так и это не может быть иначе. Если книга жива, она должна меняться. И опытные читатели, к слову сказать, всегда выбирали на библиотечных полках самые потрепанные экземпляры. И вовсе не ввиду повышенной способности предыдущих читателей оценить то или иное постранично рассыпающееся сокровище. Просто долго прожившая книга, побывавшая во многих руках и общавшаяся со многими людьми – она гораздо интереснее новеньких экземпляров, открывавшихся, в лучшем случае, всего несколько раз. Ей есть что рассказать.

……………………………………………………………..
……………………………………………………………..

        Я не знал его имени. Но мне очень хотелось подарить ему этот осколок антрацита с оттисками перьев и листьев. Очень хотелось. Думаю, что он принял бы подарок. Даже если читал – наверняка читал. Даже если имел – судя по тому, как он смотрел на фронтиспис, такого издания у него не было. Но я не поддался искушению. Вовремя остановился.
        Мир щедр на маленькие трагедии. Например, разве не трагедия, когда человек не может подарить цветы любимой женщине? Не может, хоть все предпосылки на его стороне. Не может, хоть и знает, что она одобрит – как будто есть хоть одна, которая не одобрила бы. Не может ввиду чисто моральных причин. Просто потому, что она не вправе отнести эти цветы домой. А если отнесет, то букет станет для нее источником лжи. А если не лжи, тогда еще неизвестно, нужна ли кому-то ТАКАЯ правда. По крайней мере, не ей. А значит, и не ему.
        Я находился в сходной ситуации. Конечно, моя трагедия была еще меньше. Уступала в силе перехвата, перехлеста дыхательной спазмой живительной струи кислорода. Но больно и обидно мне было всерьез, а не понарошку.
        Он принял бы мой подарок. Но на этом наша игра и закончилась бы. Закончилась бы, по сути, едва начавшись. Ведь настоящий читатель может уйти из магазина только с одной книгой. Из гостей или библиотеки – тоже. Но из магазина – особенно. И с этого начинается высокая нравственность человека читающего.
        Я не мог пожертвовать игрой ради подарка. Все мои учителя, начиная со Степного волка, все они учили меня игре. Если существуют дары богов, то игра – один из них. А выбрав игру, я не смел лишить его возможности получить приз. Пусть даже не главный.

……………………………………………………………..
……………………………………………………………..

        - Вы разочарованы? – дрогнувшим голосом спросил я. Спросил, потому что нужно было что-то спросить. Он беспокоил меня все больше и больше. Ведь, в конце концов, это была всего лишь игра.
        Он перевел свой слегка затуманенный взгляд с темно-синего цвета на меня. Перевел медленно и улыбнулся. Самую малость.
        - Вы что-то спросили? – прошептали его тонкие, бесцветные губы. А затем, словно вспомнив, что, он неуклюже полез во внутренний карман и вытащил бумажник, имея явные намерения расплатиться.
        - Что вы делаете?! – я был в ужасе. Ведь совершенно очевидно, ему не хотелось этой книги, этого трехтомника. Не хотелось. И как бы он ни относился к автору, это ровным счетом ничего не значило. Потому что одобрить книгу, даже восхититься ею, и хотеть ее – совершенно разные вещи. Он не хотел. Он брал из вежливости.
        Я почти вырвал у него из рук третий том, даже супер немножко порвался. Только мне еще не хватало его вежливости. Совсем не за этим я ждал столько лет. А потом: мне вовсе не хотелось упускать тайну темно-синего форзаца.
        - Хорошо, – он посмотрел на меня испытующе, – вы можете предложить что-то еще?
        Я хохотал и ликовал внутри себя. Если бы не мог, разве вывесил бы я на стеклянной двери табличку "ЗАКРЫТО" ?

……………………………………………………………..
……………………………………………………………..

        Торг стоял немилосердный. Но он стоил того! Я выносил на свет такие экземпляры, которые ничего не сказали бы широкой публике. Но многие библиофилы отдали бы за них не один год жизни. Я показывал то, чего не показал бы, вероятно, никому. И все же, он везде находил какой-нибудь изъян, всюду чего-нибудь не хватало или же, напротив, было лишним. И я не мог не признать его оценки справедливыми. Например, драматичные и яркие ритуальные песни полинезийского племени зуахара, искусно расшитые сновидениями в натуральную величину, были отвергнуты из-за рисовой бумаги, на которой были напечатаны. А судьбу психоделического дневника известного французского романиста – но известного совсем другому читателю и совершенно другими вещами – дневника, написанного в технике "поток сознания" – его судьбу в мгновение ока решила неуместная заставка, взятая откуда угодно, но только не из мира психоделических реалий.
        Мною овладело некое состояние, близкое к экстатическому. Нечто подобное, видимо, испытывает страстный игрок, которому внезапно пошла масть и для которого проигрыш – смерти подобен. Теперь я молил судьбу лишь об одном: чтобы мой партнер раньше времени не признал какую-нибудь книгу достаточно хорошей, чтобы не согласился на промежуточный вариант, не зная, что ждет его впереди. Чего я хотел? Только одного: испытать себя, проверить, есть ли у меня что-то более ценное, чем он может себе представить. Владею ли чем-то, что принадлежит мне безраздельно. Может быть, не во всем мире, но, по крайней мере, в этом городе.

……………………………………………………………..
……………………………………………………………..

        Мне уже трудно было держать себя в руках. Я срывал упаковку за упаковкой, и на пол высыпались настоящие сокровища. Но он отвергал все. Нет, само собой, попадались книги, на его взгляд, безукоризненные. Но он отказывался от них легко и небрежно. Он уже понял, что у меня на уме. И шел до конца.

……………………………………………………………..
……………………………………………………………..

        Наверное, я выглядел страшно. Но он, похоже, не замечал этого. Потому что сам был таким же. Для него это казалось естественно. Откуда-то сверху падали старинные фолианты, бумажная пыль клубилась в ярком свете ламп – чего-чего, а света в моем убежище хватало. Я спотыкался о груды книг и обливался потом. Но все шло, как надо. Жизнь была прекрасна.
        Настал момент, когда он почти признал свое поражение. Это когда я преподнес ему на ладони – подобно шкатулке с фамильными драгоценностями – ничем не примечательную коробочку, туго наполненную карточками из плотной лощеной бумаги. Проект самого замечательного советского концептуалиста. И на каждой карточке стояла фраза. Одна единственная. Но на каждой – своя, неповторяющаяся, неповторимая. Карточки разрешалось смотреть – не читать, а именно смотреть—в любом порядке. Но с одним непременным условием: перед просмотром их следовало тщательно перемешать, как игральные карты.
        После вполне естественного в такой ситуации шока, он спросил, облизывая пересохшие губы, сколько экземпляров этого шедевра у меня имеется. Я не стал его попусту мучить и честно признался: один. Его кадык судорожно дернулся вверх-вниз, и руки, подрагивая и цепляясь за отвороты пальто, углубились во внутренний карман. Но на этот раз я не стал мешать ему. Я ждал, тихо и бесстрастно. Желая казаться бесстрастным. Мобилизовав всю свою волю к такой близкой победе.
        Внезапно он замер и посмотрел на меня искоса, словно подозревая в попытке что-то скрыть от него. А потом – мне даже показалось, что я расслышал зубовный скрежет – потом он расстегнул жилет, – пальто уже давно было расстегнуто – ослабил узел галстука... И отрицательно мотнул головой. Ему было невмоготу. Но он отказался. Не взял.

……………………………………………………………..
……………………………………………………………..

        Дальнейшее лучше не вспоминать. Слишком много лишнего попадается, порой, в воспоминаниях. Но оно, это лишнее, так и лезет в голову, так и лезет. И от него не избавиться. Особенно, на старости лет...
        Короче, сделка состоялась по всем правилам. Я выбил чек и сам же наколол на стальную иглу, справа от кассового аппарата. Затем аккуратно завернул покупку в золотистую бумагу. И передал ему в безраздельное владение и пользование. Он сдержанно поблагодарил. И тут мы с ним спохватились и стали поспешно приводить себя в порядок, помятые и усталые, но счастливые. Это пришлось очень кстати, ибо мне все еще не до конца верилось, что мой покупатель не отменит свой выбор. И причесывая перед зеркалом чахлую седую растительность, я был рад возможности спрятать переполнявший меня восторг, дабы не выдать своей победы.
        - Вы сделали хорошее приобретение, – сказал я, отходя от зеркала и постепенно приспуская улыбку на туго натянутом поводке.
        Он проигнорировал мою реплику. Вытащил из жилетного кармана до странности старомодные часы, покачал головой и вздохнул.
        Мне не хотелось отпускать этого чудака. Ведь ему я был обязан праздником. А потом: день еще не закончился, этот день, посвященный ему и только ему.
        Да, мне не хотелось его отпускать. Но когда я предложил выпить по рюмочке зеленого Шартреза, он мягко, но наотрез отказался, сославшись на занятость.
        - Ведь я зашел сюда совсем не за этим, – он кивнул на золотистый сверток. – Я впервые в этой части города, и подумал, может быть, вы знаете...

……………………………………………………………..
……………………………………………………………..

        Он так это сказал... Так просмаковал слово "переписывались" ... Явно придавая ему неоправданно большое значение. И мне вдруг расхотелось поить его Шартрезом.

……………………………………………………………..
……………………………………………………………..

        Он зашуршал какой-то бумажкой из кармана, но я уже отвернулся, уже отошел, уже повис на прилавке орехового дерева, повис, как белье на заборе. Может быть впервые, я осознал, как отяжелел за последние годы. Какая неподъемная ноша на плечах. И прилавок, на который я навалился всей своей тяжестью, думаю, разделял мои ощущения.
        - Здесь написано... Никак не могу отыскать этот пятый корпус...
        И это после всего, что я для него сделал?
        - И главное: он очень, очень одинок...
        Право, это уже настоящая бестактность.
        - И кроме меня у него...
        Стекло прилавка треснуло под моим локтем, прервав его на полуслове. Веером брызнули трещины. Стало тихо. Совсем тихо. Тихо, как никогда. Лишь гнетущая, настороженная, почти враждебная тишина. Там, позади больше не было слышно ни обрывков навязчивой исповеди, ни бумажного шороха, ни вздохов, ни шагов. Не было слышно. Потому что их не было.
        - Стойте! – крикнул я. Возможно, не крикнул, а прохрипел. Или простонал. Но это все уже не имело значения. – Дайте! – я протянул руку, отстраняясь от прилавка, но не оборачиваясь – Дайте.
        Ведь я знал, что иначе он пойдет в бакалейную лавку...

……………………………………………………………..
……………………………………………………………..
……………………………………………………………..