Посвящается
                                               Виктории – Л.(О.)



Глаза его Клеопатры меж звезд
                                        вновь позвали его
                                                              между делом. 



Он снова и снова, 
                   как в прошлые ночи, 
Пытался добыть
                     философского камня
                                                  крупицу. 
Но все, что крупнее
                                 пылинки
И мельче
               планеты –
На воле приют свой сыскало. 
Вдали от людей
                           и по воле
Капризных, как дети, богов. 



Он знал, что пески Аравийской пустыни
                              ему не подмога, 
                                             настолько, 
                что страшно представить, 
                     насколько
                          шуршащая струйка
                               за дутым стеклом
                                                     скоротечна. 



О, волны священного Нила! 
Как близко
Подносите вы к небесам
Свои губы. 
Как чисто и ясно
  Речение ваше, 
Как точно подходит
Для главного слова. 
И только свои обивая 
Пороги, 
Их илом заносите, 
Слоем за словом. 
Как много уносите вы
Без возврата. 
Так что же мутит вашу совесть, 
Покой ваш? 
Зачем в эту ночь не смирите
Вы ропот? 



Походка царицы казалась небрежной
                             рабам с опахалами. 
Но не ему. 
Через пустыню он видел взволнованно, 
          как напряженно ступает она, 
               возвращаясь из терм
                      в свою спальню. 



Ступить на край –
              оправдано, когда
По краю можешь провести кого-то. 
По линии крыла 
                            или клинка. 
Рука в руке
                и сердце возле сердца. 
Иначе пред тобой –
                                  лишь дикий край
Тоски
И бедствий. 



Подмигни, Анубис, зорким глазом. 
Ты ли это? 
                  Или снова кажется?.. 
Масти тьмы египетской. 
                                            Не сразу
Различишь, 
             где твой оскал скрывается. 
  Полежи еще. 
                     Поспи. 
                                 Не вой. 
        Вокруг не шастай. 
Подожди хоть ночь. 
                          Я твой. 
Не торопи, ушастый. 



Он знал, что песчаного времени
                      только осталось на то, 
                      чтобы римским галерам
                                                 войти
                                                     в Александрию. 



Что будет потом…
Грациозна змеиная нежность. 
                             И хлестка. 
Головку погладить 
                         прохладными пальцами –
Жест слишком царственный, 
             чтобы не выпасть
                 последним…



   Он знал, что сойдет без нее –
                 нет, не в царство теней –
          но с ума. 



Ночь так же пустынна, как небо, 
Хоть звезд в нем не меньше песка, 
Разделившего навзничь
Двоих слишком близких…



Рука эфиопского мальчика
                 бережно, мягко, привычно
                                                 коснулась
               изнеженной кожи своей госпожи
            умащая амброю и розовым маслом. 



Октавиан не приемлет чужого. 
Есть только свое. 
Или то, что погибло навеки. 
Силуэты галер
Так похожи во мраке
На древнеегипетские саркофаги, 
Взметнувшие шеи
В безудержном крике –
Нет, не забытом. 
Но кляпом забитом. 



Кати, кати неверный шАрик свой. 
                  земля кругла, кругом предательство. 
Кати, кати свое сокровище. 
                   все канет в пасть бездонной пропасти. 
Кати, кати и верь, что справишься. 
                 доверчив путь твой к вечной радости. 
Кати, кати за край своих небес, 
                    за край ее, 
                        за край себя, 
                            покуда хватит сил, 
                     когда не хватит –
                                                все равно кати, 
Жук-скарабей. 



А дело…
У них было общее дело. 
Хоть не было дальше, чем их устремленья. 
Ей жизни важнее был статус Египта. 
Провинцией Рима? О, нет! Лишь державой. 
Ему тот Египет – до вышки маячной. 
Но жизнь ее выкупит он за полмира. 
Чтоб остальные, чужие полмира
Сложить ей к ногам. 



Когда этот сфинкс повернет лицо –
Мир станет иным, и мы станем иными. 
Когда древний сфинкс повернет лицо –
Я стану твоим, и ты скажешь мне имя. 
Когда этот мир повернет лицо –
Созвездия лягут на наши ладони. 
Когда эта жизнь разомкнет кольцо –
Истает, как снег, тень последней погони. 
Пока грозный сфинкс повернет лицо –
Две наших кротких жизни мИнут ли? 
Когда страшный сфинкс повернет лицо…
Окликнуть ли?.. 



Он ждал. 
Он не мог больше ждать. 
Он не мог к ней ворваться, 
           размазав рабов и служанок
                                        по стенам, 
Фрески ветхие птицеголовых богов
                 осыпая сметающим воплем, 
К ней приблизиться
                 и ей в лицо, 
            прямо в эти глаза
           тихо выдохнуть: я! 
Подари мне хоть ночь, 
                эту хрупкую ночь, 
                    хоть последнюю ночь
                                 для Египта. 



Она распустила служанок и стражу. 
Прижалась к стене. 
Замерла. 
И он понял. 
Глаза Клеопатры
Молить не умели. 
Но в них стоял омут. 
Как ночь над пустыней. 
Царица просить никого не привыкла. 
Лишь стаю волос по плечам распустила. 



И лотос скрывается на ночь под воду. 
И люди уходят в себя в час сомненья. 
Но утро наступит –
                    придется раскрыться? –
                           подступит багровым –
             придется разбиться
                               о белую плоскость
Чужого решенья. 



Египет закончился громоподобно. 
Упавши на плиты чужих тротуаров. 
Под бубны столетий, 
Под скрежет трамваев, 
Под реквием мусоровозов и лифтов, 
Под вой неотложек, 
Под визг радиолы, 
Под ругань соседей, 
Под бой стеклотары, 
Под шорох газетный, 
Под мат отовсюду, 
Под стук его сердца у самого горла. 



Египта не стало, 
Когда он смеялся, 
Держась за перила балконные, 
                                           вниз, 
               как гной, извергая
                       свой лающий хохот, 
На северный город, 
                      туда, где пустынно. 
Хрипел он и кашлял
                      от боли бессилья
               и все повторял
                              ту безумную фразу. 
Он все повторял, 
                              задыхаясь от смеха: 
«Царицу спасти захотел…
Клеопатру…»