Помолчали.
      — Слушай, Мона…
      — Не называй меня так, — звенящим шепотом произнесла она. И уже более нормальным голосом добавила, — Только ему я разрешала так себя называть.
      — Ну, наверное, не только это ты ему разрешала?
      — Да, ему было можно все. Почти все. Кроме одного.
      — Ну? — не выдержал я. — Неужели? Ты лишала его самого главного?
      — Дурак, — беззлобно отозвалась Джоконда. — Леонардо я разрешала все, кроме разговоров о будущем. Он был божествен, его прекрасные, зрячие руки прикасались ко мне. Но если бы он спросил меня о завтрашнем дне или о будущем годе – я задушила бы его прямо в постели, задушила бы шнурком от корсажа.
      — Ты хочешь сказать, что вздумай великий художник полюбопытствовать, какого цвета подвязки ты наденешь завтра – и величайшее творение всех времен и народов осталось бы незаконченным?
      Джоконда состроила брезгливую гримаску и бросила на меня досадливый взгляд.
      — Где, ну где ты набрался этой пошлости?
      — Извини, с кем поведешься. Не успеваю перенимать опыт.
      — У тебя плохо получается. Лучше бы ты перенимал от меня другое, — тихо проговорила Джоконда.
      — Например?
      — Например, мою склонность к прорицательству.
      — Зачем, дорогая Мона? Ни один прорицатель не сделал человечество счастливее.
      — Человечество – да. А себя? — она, не отрываясь, смотрела на меня совершенно немыслимым взглядом.
      — А уж про себя и говорить нечего. Нет судьбы печальнее, чем судьба оракула.
      — Опять же: если служить другим. А если послужить себе и только себе?
      — А разве это возможно?
      — Вполне.
      — И можешь научить?
      — Разумеется.
      — И когда?
      — Хоть сейчас.
      — А если не сейчас?
      — Не увиливай. Сделай хоть раз для себя что-нибудь ценное.
      — Я не готов так сразу стать счастливым.
      — По-моему, уже пора.
      — Ты думаешь?
      — Я уверена.
      — А если я не хочу знать больше, чем мне полагается?
      — То полагается, что не облагается. Полагается то, что сумеешь взять.
      — Чтобы потом потерять вдесятеро?
      — Можно и стократно, если по дурости.
      — А если по умности?
      — Тогда слушай и делай, как говорю, и ничего не бойся.
      — И что тогда?
      — Не пожалеешь.
      — И Париж вернется?
      — Так, последнее предупреждение: или ты выкинешь из головы свой Париж, или тебе уже ничто не поможет.
      — Сперва выкини из головы своего Леонардо, тогда поговорим.
      Она молча смотрела на меня, и горящие, как адово пламя, глаза медленно остывали, тускнели, покрывались пеплом. Казалось, еще немного, и она превратится в статую из светлого вулканического туфа, а в воздухе запахнет холодеющим камнем. Наконец, она странно, очень странно улыбнулась и бросила мне в лицо, негромко, но отчетливо:
      — Шнурка от корсажа для тебя не хватает.
      Я впился взглядом в ее корсаж, страшным усилием воли заставив себя не съехидничать вслух.
      Она стала необыкновенно тихой и задумчивой. Я ждал. Я почему-то ждал. Почему-то ведал, что Джоконда собирается открыть мне нечто. И я не ошибся.
      — Знаешь, — произнесла она, на секунду умолкла и потом уже продолжала, не останавливаясь, — Знаешь ли, человеку может быть многое дано свыше. Ну, ты понимаешь: гениальный поэт, или там, великий математик. Он может обессмертить свое имя и прославить свою страну, свой народ. Но для женщины, которая его любит – ей до всего этого нет никакого дела. Она любит в его душе, в его характере совсем, совсем другое. Ей безразлично, Гомер он, или гладиатор. И даже у гладиатора, сумевшего повергнуть противника – у него больше шансов на ее любовь, чем у Гомера, сочинившего "Одиссею" и "Иллиаду" вместе взятые. И не потому, что все женщины — идиотки, не способные отличить истинный гений от таланта, а талант от посредственности. Женщины любят победителей. Но если мужчина наивно верит, что написав портрет своей воз-любленной так, что все, увидев, будут цепенеть от восторга, если этот несчастный надеется таким образом завоевать любовь своей госпожи, — то он не видит и не понимает сердце женщины.
      Мне вдруг почему-то стало обидно за Леонардо.
      — И что же, — спросил я, — твой дель Джокондо разве не был победителем в этой жизни?
      — Франческо? — она насмешливо прищурилась. — Нет, Франческо не был победителем. Он разбогател потому, что всегда оставался трусливым боровом, озабоченным лишь одним: как обезопаситься от своего будущего и подстелить побольше соломки. А большое количество соломы – даже соломы – как известно, стоит больших денег.
      Теперь мне стало обидно за мужа.
      — И если я любила Леонардо да Винчи, то вовсе не за его талант и не за его славу.
      — За что же? — вырвалось у меня.
      — За его руки.
      — Всего-то? Как мало надо, чтобы покорить сердце такой женщины, — я сделал нажим на слове "такой".
      — Это немало, — отозвалась Джоконда, — Я любила его, потому что он мог легко и просто сделать меня слабой и незащищенной. И уже тогда мог брать меня, что называется, голыми руками. О, какими руками!  — она сделала нажим на слове "какими". — Поверь, очень немногие способны на такое.
      В воздухе зависла звенящая пауза. Опять стало нечего делать.
      — Так одиноко одной в таком большом доме, — вновь раздался голос Джоконды.
      — Нáдо думать, — промямлил я.
      — Много думать в одиночестве опасно, — она посмотрела на меня, — можно додуматься черт знает до чего.
      Я молчал.
      Она отвела взгляд.
      — А думать вдвоем по разные стороны молчания или формального разговора – вовсе нелепо.
      Я молчал.
      Она снова посмотрела на меня.
      — Вдвоем нужно жить.
      — Тебе не кажется, что для такой большой залы здесь слишком мало предметов? — спросил я. Спросил, чтобы что-то сказать.
      — Ты любишь вещи? — неожиданно и непонятно встрепенулась Джоконда. — Нет, в самом деле, ты любишь вещи? Ты подвержен синдрому старьевщика?
      Она обошла меня, рассматривая, как диковинное животное.
      — Из уст жены преуспевающего купца, не очень-то убедительный упрек,  — парировал я не без обиды.
      — Жены купца? — переспросила она. — Но также возлюбленной Леонардо да Винчи.
      Она так это произнесла, что я невольно осекся. Я почувствовал, что она вправе гордиться таким "титулом".
      — Мой бедный, маленький кочегар, — она подошла совсем близко,  — так ты тоскуешь по музейным экспонатам, по этим ловушкам для пыли и инкубаторам грязи? Грязи с пальцев и пыли с душ?
      — Откуда ты знаешь слово "инкубатор"? — совершенно не к месту спросил я.
      — Я много чего знаю. Я вообще способная. А теперь пошли, — и она двинулась к двери.
      — Куда? — спросил я в растерянности.
      — В музей. В мой музей, — бросила она, не оглядываясь. Мне опять ничего не оставалось, как последовать за ней. Теперь я уж и не знал, чего ждать от двери на этот раз. От двери, услужливо, словно трап к самолету, подкатывавшей то одну, то другую, то третью обстановку. Этот дом, как будто, щеголял, хвастался своей скрытой механикой.
      На этот раз "трап" был понят слишком буквально. Настолько, что я не успел сориентироваться. Джоконда вышла первой. За ней – я. Сделал шаг – и покатился по ступенькам. Но этого мало. Я еще сгреб и Джоконду. Она попыталась удержаться, но за воздух держаться не всегда удобно. Вобщем, падение было триумфальным. С фанфарами и искрами из глаз. Я, как мог, постарался смягчить Джоконде путешествие до нижней площадки. Где оба и затихли. Я прислушался к себе, боясь пошевелиться. Где-то что-то капало. Было темно и влажно. Меня вдруг охватил панический ужас. Я представил, что убил Джоконду. И теперь ее кровь медленно и безвозвратно вытекает на скользкие ступени.
      К падению невидимых капель примешивался какой-то ритмичный звук совсем другого характера.
      Прошла вечность, и вечность не одна, прежде чем я понял, что так звучит дыхание Джоконды возле самого моего уха. Она хорошо дышала. Это было мерное, здоровое дыхание человека, не обремененного легочными заболеваниями или угрызениями совести. Я стал вспоминать, как дышала ты. Тогда, в Париже. Или еще до Парижа. Мне показалось, что прошло довольно много времени. Наверное, я ошибся. Воспоминаниям настал конец, когда дыхание Джоконды из легкого и убаюкивающего превратилось в шершавое и прерывистое, затем наполнилось хриплым, влажным свистом, клекотом чаек и треском раздираемого холста, а завершилось предсмертным храпом невинно убиенного скота. Затем утроба лопнула, как перезрелый фурункул, и выпустила нечто более или менее мелодичное, более или менее человеческое. И все это для того, чтобы продемонстрировать мне, как звучит в непосредственной близости и в неподходящей ситуации смех Джоконды.
      — Господи, ну за что? — вопрошала она, отрываясь от плит и продолжая давиться смехом. — За что мне такое наказание? Ну, не урод ли? Хватит валяться, я все равно не поверю, что ты расшиб свою дурную башку.
      Я был рад уже тому, что она жива. К моим железнодорожным ушибам добавить было нечего. Поэтому я просто встал на ноги и оказался готов к дальнейшему.
      — Но джентльменом ты себя проявил, это я тебе говорю, — блеснула своей сто двадцать первой улыбкой Джоконда, — Так меня хватал, что думала: пришел мой звездный час.
      — Я только хотел смягчить свою вину…
      — Не оправдывайся, когда женщина делает тебе комплимент. Даже если она заблуждается и знает об этом.
      — Только тут я заметил, что сцена благодарения спасенной спасителя освещается зловещим пламенем двух настенных факелов. Джоконда вовсе не выглядела подавленной. Она вообще казалась довольной. Оглядев меня с ног до головы и многозначительно цокнув языком, она заявила:
      — Если бы не это идиотское падение, ты очень даже неплохо сыграл бы свою роль. Но я думаю, не все еще потеряно. Впредь будь, пожалуйста, внимательнее.
      — Что ты называешь ролью? — несколько запоздало спросил я.
      — Если напрячь воображение, то ты, с некоторой натяжкой, мог бы сойти за рыцаря. Тебе приходилось слышать что-нибудь про подвиг зрелости?
      — Ты имеешь в виду дракона?
      — Да. Убить дракона. Впрочем… Впрочем, неважно. А ты когда-нибудь освещал путь даме, неся факел в высоко поднятой руке?
      — Не приходилось.
      — Тогда действуй, — она подмигнула мне и указала на стену.
      Я снял один из факелов и неуверенно шагнул вниз, в темноту, в неизвестность. Что она пыталась намекнуть про подвиг зрелости? Убить дракона? Главный экзамен для средневековых рыцарей? Так сообщают легенды и предания. Можно только посочувствовать благородным Дон Кихотам, особенно учитывая наше неверие в существование драконов. Но нам, современным – не легче. Каждый из нас тоже должен совершить подвиг зрелости, тоже убить Дракона. Но только уже в себе. И далеко не всем этот Дракон является в облике отвратительного кровожадного зверя. Бывает так, что приходится убивать в себе робкую, трепетную лань, или нежного, утонченного фламинго, флегматичную черепаху, а то и вовсе: какое-нибудь невиданное и безобидное чудо-юдо. Вот на такого Дракона как раз и трудно поднять "копье". Но иначе иногда нельзя. Если не убьешь своего Дракона, не пожертвуешь частью своей души, не задушишь в себе что-то очень дорогое – можно перестать быть человеком. Но важно не промахнуться и, вместо Дракона, не метнуть копье в Человека. Важно принести жертву не бессмысленно. Да, это целое искусство – убить Дракона... Впрочем... Впрочем, она сказала, пока это для нее неважно. Ну, а для меня и подавно. Кому же охота раньше времени жертвовать частью своей души? Какой бы то ни было частью. Может быть, мой Дракон пока подождет?
      Я мог бы не оборачиваться: каблуки Джоконды надежно напоминали, что я не один. И до какой-то степени успокаивали. Багровые блики колыхались по зловещим гранитным стенам. Я наощупь выбирал ступени, и эта ребристая твердость под ногой была единственным, что представлялось надежным в этом очередном акте немыслимого театра абсурда. И еще, пожалуй, шаги Джоконды за спиной. Я мог не оборачиваться и сполна пользовался такой возможностью.
      Имел ли я право на роль Орфея? Даже спускаясь в темноту, а не выводя к свету. Даже в клоунском костюме и с Джокондой подозрительной подлинности за спиной. Если бы там была ты, я бы точно знал: не имею. Не смею. Играю чужую роль. Но теперь... Когда она... Когда все настолько смешалось, что нет возможности отделить причину от следствия. Пункт отправки – от станции назначения. Себя – от кого-то иного, так же как и я ждущего смысла и тепла посреди заплесневелых стен... Не знаю.
      Я был уверен, что нам предстоит спуститься к самому центру Земли и поэтому накручивал спирали, думая о своем и не заботясь о времени и расстоянии. Оборачиваться мне, как Орфею, не полагалось.
      И вдруг меня кольнуло: не Орфей, а Орфей наоборот! А если так, значит, я как раз должен был оглянуться. Должен, и не раз. И уже давно.
      Я обернулся. И тотчас каблуки, стучавшие за спиной все это время, – стихли. Я по инерции прошел еще несколько ступеней и замер, пораженный до глубины души. Но ведь я слышал, но ведь она шла за мной. Или это очередная шутка Джоконды? Или я сам внушил себе, будто слышу шаги, вторящие моим?
      Я бросился вверх, высоко подняв факел и задыхаясь от волнения. Не знаю, что напугало меня сильнее: то что потерял Джоконду, или то что потерялся сам. Совсем уж некстати припомнились слова о моем скелете, на который кто-нибудь когда-нибудь наткнется. Да, такое вот подземелье – как раз подходящее место. Как раз.
      Время – вещь относительная. Но мне кажется, что через пару минут краем глаза я заметил какой-то отблеск справа, словно перекликающийся с моим факелом. Я неуверенно сделал шаг всторону и тогда уже догадался о существовании боковой галереи, которую я прошел по пути вниз. И что самое важное: там, впереди что-то светилось.
      Не мешкая, я устремился на свет и, преодолев несколько небольших комнат, совершенно пустых и очень смахивающих на потенциальный семейный склеп – вышел в ярко освещенный факелами зал. И сразу же увидел Джоконду. Она сидела за столом и преспокойно разглядывала какой-то предмет неясного назначения и происхождения.
      — Ну, и долго тебя ждать? — не преминула она выразить мне свое недовольство.
      — Что это? — я нагнулся над объектом ее созерцания.
      — Поосторожнее со своим факелом, — Джоконда слегка отстранилась.
      — Почему ты меня не предупредила? — без всякой последовательности спросил я. — Ведь я не знал, куда идти.
      — Очень надо. Кто шел с факелом: ты или я?
      — Но ты же знала.
      — Еще удивительно, как ты не дошел до самого низа.
      — А что там? — факел сильно тяготил меня, но я не знал, что с ним делать.
      — Там? — она так произнесла это, так вспыхнула на меня своим взглядом… — Там? — и после долгой паузы. — Тебя не касается. Во всяком случае, оттуда не возвращался никто.
      Я стоял потрясенный и молча смотрел на нее во все глаза.
      — Знаешь что?.. — Джоконда величественно поднялась и грохнула об стол своим загадочным предметом. — Не устраивай сцен.
      Она посмотрела на меня с нескрываемой насмешкой.
      — Твой факел погас. Или тебе все равно?
      И уже отходя в сторону и делая неопределенный жест:
      — Воткни там…
      Я оглядел почерневшую головню у себя в руках и спросил, беспомощный, как никогда:
      — Куда его воткнуть?
      О, как она обернулась! Какой яростью полыхнул ее взор! Я видел, как ей хотелось, как ей нестерпимо хотелось откровенно ответить, в какое место мне следует, по ее мнению, воткнуть факел.
      Но сдержалась. Нечеловеческим усилием воли не позволила себе нахамить в этот миг. Почему? Что ее удержало?
      И тогда я впервые почувствовал, какая серьезная – нет, не роль – какая нешуточная миссия возложена судьбой и провидением на эту женщину. И многое ей простил. Простил, не понимая.
      — Там, в углу, — ее внезапно севший голос прозвучал глухо и отчужденно, — Ящик с песком.
      Я отделался от мертвого факела и почувствовал себя чуть лучше.
      — Прости меня, Лиза. Я знаю: тебе со мной нелегко. Но мне с тобою – не легче. Так что, кончай злиться. Лучше покажи свой хваленый музей. Не зря же мы сюда спускались.
      Она была уже далеко, но благодаря хорошей акустике каждое слово долетало до ее ушей. Она помедлила, затем развела руками, как будто в легкой растерянности, и произнесла тихо, но отчетливо:
      — Он перед тобой. Вернее, вокруг тебя.
      Вокруг меня были одни стены. Я знал, что у стен, как правило всегда, есть уши. Некоторым усилием воображения мог себе представить стены с глазами. На что еще способна каменная кладка с заключенным в ней объемом воздуха, пригодного для жизни – я понятия не имел.
      Задрав голову к потолку, потом вглядевшись в плиты пола, я побрел, не выбирая направления. И, спустя несколько шагов, замер, едва не наступив на розу. Она не лежала на холодном камне. Маленький худосощный кустик с великолепной формы ярко-алым цветком рос прямо между плит. И чья-то заботливая рука трогательно подвязала его к обычному деревянному колышку, с наивной незамысловатостью вбитому прямо в гранитную плиту. Я наклонился и понюхал. Аромат над цветком стоял изумительный, а на губах моих осталась влага росы.
      Я сделал несколько шагов всторону, рассматривая пол так, словно пришел собирать грибы. Но моя установка: искать под ногами – не сработала. Я был остановлен голосами. Невесомый, бархатный ворох голосов, подобный порхающему полету махаона, произвел на меня сильнейшее впечатление. Может быть, их было два, а возможно – два или три десятка. Я не различал ни слова, хотя шепот был чистым, отчетливым, ясным. Ясным своей принадлежностью счастливым существам. А слова? Наверное, они были просто не нужны. Во всяком случае, дело было вовсе не в иностранщине. Восторженные возгласы перемежались с хрустальным смехом и сменялись удивленными интонациями. Не ощущая под собою ног, как канатоходец, я осторожно продвинулся чуть правее. Затем еще чуть. И голоса погасли. Я испуганно вернулся на старое место, и наваждение возвратилось. Мне было немного неловко за то, что я подслушиваю чужое счастье. Но в то же время, ошеломление прошло, я успокоился. Быть может, это и наивно, но я порадовался за них, за то, что они имеют привязанность к пространству и не рассеются, стоит мне покинуть этот зал.
      Я глянул на Джоконду. Она одобрительно наблюдала за мной. Я хотел поделиться своим открытием. Но когда я направился к ней, мощный, острый запах набухших тополевых почек и мокрой скамейки – едва не свалил меня с ног. Запахи были столь сильны и убедительны, что я послушно опустился на пол. Тело не могло не отозваться на повелительный приказ ассоциативного мышления. Я жадно ждал птичьего гама, хруста гравия, смачного чавканья лопаты садовника. Но тишина закладывала уши. Одни запахи и больше ничего.
      Если бы не тишина, неизвестно, что бы со мною стало. Я бы окаменел, превратился бы в придаток этого странного зала, просто не смог бы уйти. Но было тихо. И тогда я сделал над собой усилие, встал на четвереньки и медленно пошел.
      Почки отступили. Но пауза, на этот раз, оказалась совсем короткой. Меня почти сразу же обдало горячим ветром. В одно мгновение я покрылся испариной. Но хуже было другое. Столь непривычного чувства мне еще никогда не приходилось испытывать. Меня качало из стороны в сторону, качало немилосердно, хоть я и продолжал идти на четырех точках строго по прямой. В бедрах и ягодицах возникло очень странное ощущение. Мне никогда прежде не приходилось ездить на верблюде, но сомнений у меня больше не оставалось: я сидел меж двух горбов. Я сообразил, что если бы просто сел на пол – несоответствие исчезло бы. Но ехать на верблюде и одновременно идти на четвереньках по холодным гранитным плитам оказалось чрезвычайно неудобно. Но я продолжал идти, я, кажется, даже лег и пополз по-пластунски. И полз до тех пор, пока пустыня не исчезла.
      Я поднял голову и увидел, что дополз до стены. На высоте человеческого роста в камень было вделано кольцо, с которого свисала блестящая цепочка. Свисала до пола. Я уцепился за нее и стал подниматься на ноги. Я уже почти выпрямился, когда проклятая цепочка оборвалась. Большего ужаса я не испытывал никогда в жизни. Моей жизни было мало, чтобы родить столь необъятный страх. Я летел в бездну. Я падал целую вечность. Я орал на всю мощь своих легких, а подо мною ревел океан. Я не видел ни неба, ни скал – ничего. Я только падал, падал, падал...
      Когда я очнулся, раскинув ноги и руки на полу, океан уже стих. Надо мною стояла Джоконда и смотрела на меня с нескрываемым любопытством.
      — Что это было? — прошептал я, облизав чужие и сухие губы.
      — Финал побега из башни. Экспонат номер двадцать пять тысяч триста тридцать три.
      Джоконда охотно отвечала, но казалась озабоченной.
      — Орал ты, конечно, здорово. Учитывая местную акустику – даже опасно. Можно повредить экспонаты.
      — Верблюда? — спросил я, продолжая лежать.
      — И верблюда, и скамейку в весеннем парке, и многое другое, — она прищурилась на меня, — Да, с тобой надо осторожнее. Можешь нанести человечеству непоправимый урон.
      — Человечеству? — мне нравилось смотреть на нее снизу вверх.
      — Ну, не мне же. Мне все это даром не нужно. Хотя, конечно, какое-то развлечение и занятие.
      Я сел и с опаской покосился на цепочку. Она мирно спускалась со своего кольца в стене.
      — Это ты снова прицепила цепочку? — спросил я.
      — Снова?
      — Ну я же ее оборвал.
      Джоконда помедлила, потерла переносицу.
      — Знаешь, есть такой анекдот.
          Встречаются шестеро.
          Первый спрашивает:
          “ Ну, как после вчерашнего? ”
          Второй – вопросом на вопрос:
          “ А чтО было вчера? ”
          Третий отмахивается:
          “ А-а-а, что только было вчера-а-а! ”
          Четвертый – в свою очередь:
          “ А что бЫло – то бЫло вчера? ”
           Пятый удивленно:
          “ А что было – то разве было вчерА? ”
          Шестой подводит итог:
           “ А что, разве было вчерА? ”
      — Ну и что? — тупо спросил я.
      — А то, что ты – второй в этом списке. И это самое тоскливое. Ты не имеешь ни малейшего представления о свойствах мира. Твое незнание выражается в самой грубой и оскорбительной для Мироздания форме. Но при этом ты непоколебимо уверен: стоит тебе задать один из своих дурацких вопросов – и знание в последней инстанции тебе обеспечено.
      — Что же, по-твоему, мне следует делать? — спросил я покорно.
      — Чтобы понимать, хотя бы чуточку, нужно смотреть, а не пялиться. Нужно думать, а не рассуждать…
      — Нужно быть, а не иметь? — неожиданно перебил я ее.
      — Ты понимаешь меня с полуслова,  — кивнула Джоконда, — И пожалуйста, не забывай, где ты.
      — А где я?
      Как ни странно, она не разозлилась.
      — Ты еще не понял? Тогда пошли дальше.
      И мы пошли.
      — Вообще-то, этот зал еще не закончен. Все руки не доходят, а нужно многое изменить. Кое-что перенести в соседние залы, кое-что расставить по-другому. Если бы ты только знал, сколько приходится заниматься рутинной работой, результат которой все равно никто не сумеет оценить…
      Она рассказывала мне о своих заботах смотрительницы музея, а я стоял, не в силах сдвинуться с места. В углу, в самом углу самозабвенно вращался волчок. Обыкновенный детский волчок. Он тихо и уютно гудел самому себе о чем-то сокровенном. Красные и зеленые огоньки двумя светящимися нимбами мерцали над темным корпусом.
      — Что ты встал? Пошли, — она тронула меня за рукав.
      — У меня в детстве был почти такой же, — тихо сказал я.
      — Это не твой, — фыркнула Джоконда, — Он будет вращаться здесь до тех пор, пока я не перенесу его в другой зал. И тогда он будет вращаться там, пока не изотрется ось. Но повторяю: это не твой.
      — Я же сказал: почти.
      — Почти не считается. Здесь все и всегда точно. Ну, ты идешь?
      — Иду, — отозвался я, и мы пошли.
      Соседний зал был полностью укомплектован. Поэтому смотреть оказалось нечего. Лишь ряды стеклянных шкафов, установленных в шахматном порядке. А за стеклом, на полочках – совершенно непонятные предметы. И все одинаковые. Совершенно. Я обходил их с разных сторон и честно старался найти хоть малейшее отличие. Пока не убедился, что это бесполезно. И начал зевать. Единственное мое открытие состояло в том, что точно такой предмет рассматривала Джоконда за столом, когда я отыскал музей.
      — Неужели скучно? — язвительно осведомилась моя спутница.
      — Что это? — спросил я.
      — А тебе не все ли равно? Ведь скучно?
      — Скучно, — согласился я.
      Следующие три зала оказались битком набиты попытками. По словам Джоконды. Впрочем, многочисленные надписи говорили о том же. Здесь были попытки оранжевые и фиолетовые, источающие запах чеснока, и кокетливо втягивающие свой полупрозрачный хоботок. Попытка с бронзовыми надкрыльями жука соседствовала с попыткой в виде полумесяца, парящнго на длинной веревочке. Простая и невзрачная попытка чернильного цвета в маленькой бутылочке стояла рядом с изысканной и утонченной попыткой, грациозно меняющей свою форму в зависимости от яркости освещения.
      Мне особенно приглянулась небольшая попытка из розового камня. В самом тонком месте стенки почти просвечивали. И, бережно укрытое от посторонних взглядов краями, несколько напоминающими створки раковины, было вырезано слово ПОВИНУЙСЯ. Последнюю букву автору не удалось закончить, видимо, что-то помешало. Но это ПОВИНУЙС без последней "Я" дышало таким драматизмом и, в то же время, хранило в себе столько нерастраченного кроткого смирения, что я не мог отвести глаз и стоял, как зачарованный. Трудно было понять, обращен ли вырезанный призыв к самому себе, или же неизвестный мне мастер желал добиться повиновения от другого человека.
      — Ну, что, нравится? — Джоконда бесцеремонно обошла меня и заслонила собою розовокаменный шедевр. — Я не сомневалась, что ты падок до подобных безделиц. Может быть, оставишь в книге посетителей восторженную запись?
      Я молча смерил ее взглядом. И снова, в какой уже раз, поразился: что нашел в ней Леонардо?
      — Пошли, — ее тон был непререкаем и исключал неповиновение, — Пошли. Всех попыток не пересмотришь, им нет числа. Зато причал мечты – один единственный.
      Следующий зал она попыталась преодолеть с разгона.
      — Пошли, пошли, здесь нет ничего интересного.
      Я и не претендовал.
      В центре была насажена крошечная рощица из чахлых деревцов, из-за недостатка света напоминавших скорее какие-то бурые морские водоросли. А среди них петляла узкая дорожка, посыпанная крупным желтым речным песком. Стоявший наготове велосипед указывал на возможность любого желающего прокатиться по лесу своих воспоминаний. Конечно, не своих, а чьих-то. Владельца велосипеда. Но на то и музей, чтобы пользоваться чужими достижениями.
      С потолка спускался на тяжах диковинный летательный аппарат, отдаленно напоминающий огромное кровососущее насекомое из стальных спиц, кожаных ремней и промасленной бумаги. Летать никому не возбраняется. Даже кровососущим способом. А уж в качестве музейного экспоната подобная штука и вовсе казалась вполне безобидной и даже трогательной.
      Все остальное пространство было густо уставлено самым разномастным хламом. Какие-то мебельные гарнитуры вызывающего дизайна; телевизоры, проткнутые гигантскими гвоздями; мясорубки, сращенные с патефонами; и даже поставленная напопа модель сырокопченой колбасы, выполненная с таким натурализмом и в таком навязчивом масштабе, что вызывала острое сочувствие к своему создателю.
      Я шел следом за Джокондой, не останавливаясь, опасаясь не поспеть или заблудиться. И только мельком глазел по сторонам, не переставая дивиться человеческой фантазии.
      И вдруг что-то во мне оборвалось, гулко и бесцеремонно. Я сперва не понял, завертел головой, оступился на выбоине плиты.
      — Не останавливайся, здесь для тебя ничего нет, — окликнула меня бдительная Джоконда.
      Но я уже остановился. Уже нашел. Уже узнал. Узнал и признал своим. Да и как же было пройти мимо…
      Колесо. Всего лишь колесо. Стальное, щедро тронутое ржавчиной и запекшейся смазкой, с ребордой и искореженными остатками кривошипа. Мог ли я не узнать. Вне всякого сомнения, это было мое колесо. С моего паровоза. Его, именно его я менял на ходу, когда состав на полных парах преодолевал подъем, и внезапно лопнула ось кривошипа. Останавливать состав нельзя ни при каких обстоятельствах, даже в случае угрозы столкновения. И пришлось менять на ходу. Все колесо разом. Естественно, поручили мне, больше было некому. Это единственный раз, когда помощнику машиниста пришлось взяться за лопату и поддерживать огонь в топке. Смена колеса на ходу требует полной концентрации, чтобы не превратиться в кровавые ошметки. Но куда большей концентрации требует последующая работа в одном коллективе с помощником машиниста, по твоей милости кидавшим уголь в топку.
      Джоконда пыталась увести меня насильно. Но тщетно. Я уже перекинулся с колеса на подзорную трубу. Мою, опять мою. Мне было пятнадцать лет, когда на день рождения мне подарили то, о чем я мечтал всю свою сознательную жизнь. Я не хотел ни телескопов, ни микроскопов, ни биноклей. Я хотел подзорную трубу. Правда, телескопов мне тоже никто не предлагал. И подозреваю, что я согласился бы. Возможно, даже на микроскоп. Но подзорная труба... Мой двоюродный брат смеялся над моей мечтой и не упускал случая за мой счет поупражнять свое чувство юмора. Он говорил не " подзорная ", а " позорная ". И это доставляло брату такое удовольствие, что мне, назло ему, хотелось трубу еще больше. Я понял, насколько я ошибался, только когда мне, наконец, подарили трубу. ПоДзорную. Как я хотел. Только тогда я понял, насколько телескоп лучше. Но телескопа мне уже не подарили...
      А потом были перочинные ножички, первая авторучка с золотым пером, губная гармошка, два мятых билета в кинематограф на последний сенс и в последний ряд, ошейник любимого спаниеля, записная книжка и даже шницель, об который я сломал правый верхний коренной... И все это было здесь, разложенное на полочках, на столиках и в шкафчиках. Я не понимал нервозности Джоконды, все порывавшейся увести меня. Я забавлялся, как дитя, обнаруживая давно и хорошо забытые предметы. Пока не дошел до очередного экспоната.
      Это была твоя расческа. Перламутровый гребень с одним обломанным зубцом. Даже если учесть, что в мире существует множество точно таких же расчесок, даже если допустить, что какая-то часть из них имеет обламанным тот же самый зубец, если собрать все эти расчески и сложить здесь и сейчас – я все равно узнал бы твою. Ведь я столько раз видел ее в твоих пальцах, столько раз наблюдал, как ты расчесываешь свои замечательные карие волосы, так шедшие к глазам цвета только - только созревшего каштана. К глазам, взгляд которых я так и не научился выносить без трепета душевного.
      А потом пошло-поехало. Понеслось. Сломанный каблук твоего сапожка, с которым я промучился столько времени, лежал рядом с недоеденным бутербродом. Мы откусили от него по разу. Откусили с двух сторон. Но доесть так и не успели. Очень торопились... Подаренная тобой энциклопедия мифологии, такая большая, что, казалось, была больше тебя самой... Камешек, привезенный тобою, уж и не припомню откуда... Новогодняя свечка в форме елки... Шикарный альбом из Барселоны – опять же подарок... Оторвавшаяся пуговица... Обертка от конфеты... Кулон в виде восьмерки – но ты объяснила мне, что это не восьмерка, а символ бесконечности. Конечно, конечно бесконечности. Сейчас, здесь, в музее Джоконды я отчетливо видел, насколько ты была права...
      И, наконец, та самая сережка. Серебряная. По форме напоминающая то ли орешек, то ли ракушку-гребешок. Завиток сияющего металла. На маленьком, но высоком винтовом столике. Под миниатюрным стеклянным колпаком. Как эталон в Палате мер и весов. Еще бы – не эталон... Эта сережка стала для меня эталоном сияющей и зияющей, чистейшей и непостижимой, непроглядной, как венец Персефоны, жгучей, ясной, ничем не замутненной боли. И я пронес в своей памяти эту боль, подобно обломившемуся где-то там, в глубине, острию случайно сорвавшейся с тетивы стрелы. Выпущенной невзначай. И со снайперской меткостью достигшей предназначенной ей цели. Со временем острие прижилось, обросло душевным хрящем. Почти забылось. И вот сейчас, в этой чудовищной кунсткамере осколок стронулся, пришел в движение, зашевелился. О, Господи, почему я не послушался Джоконды?..
      История эта проста и даже буднична. День не задался с утра, и я ничего не ждал хорошего от сочетания мглистой дымки в воздухе, сонных витрин по сторонам, запахов гари и сапожного крема, но главное – я ничего не ждал от асфальта под ногами. И от нашего с тобой молчания.
      Мы шли. Не знаю, куда и неизвестно, зачем. Не помню – это одно. Но я и тогда не имел понятия, для чего мы мнем и мнем асфальтовую ленту. Молчание сгустилось в тяжелом и плотном парижском воздухе, и я почти на физическом уровне ощущал, как мы несем несгораемый лист из неизвестного материала. Лист был тяжелый и страшно неудобный. И так хотелось его бросить, ко всем чертям. Но тогда стала бы очевидной бессмысленность нашей прогулки. В самом деле, зачем двоим людям идти по городу Парижу, не выбирая пути и, если и имея формальную цель, то уж во всяком случае, не имея ни малейшей потребности к ее достижению. Зачем – без знака вопроса. Просто – зачем. А когда не остается никаких вопросов, кроме главных, – то лист из несгораемого материала в какой-то степени помогает. По крайней мере, можно что-то нести вместе. И это, некоторым образом, объединяет.
      Но даже этот проклятый лист не мог закрыть от меня твоего разочарования. Ты была грустна. Нет, это было бы еще полбеды. Но в твоих глазах поселилась тоска. И я ничем не мог помочь. Все попытки со свистом отлетали от бронебойного листа и рикошетили, рикошетили больно до слез. Я судорожно перебирал всевозможные варианты. Но ты была начеку и успевала все отвергнуть прежде, чем я успевал подумать об этом.
      Перелом возник неожиданно и нелепо. Ты остановилась и заглянула в маленькую витрину. Я не понимал, почему тебя вдруг заинтересовал крошечный и невзрачный часовой магазинчик. Неужели наши отношения вошли уже в ту стадию, когда требуется срочно купить часы?
      Ты жестом дала мне понять, что сейчас мы войдем. Я слегка замешкался в дверях, и когда подошел и коснулся плечом твоего плеча – коснулся, чтобы дать знать: я здесь – все уже произошло. Я растерянно посмотрел на стоявшего за прилавком коренастого француза с огромной курчавой шевелюрой и сперва не понял, что он делает. Часовщик мурлыкал себе под нос какой-то мотивчик, а в его умелых и чутких пальцах что-то блестело. Что-то знакомое. Такое маленькое. Такое...
      Он быстро и ловко подогнул зажим и отложил в сторону инструмент. А затем, не пытаясь сдержать улыбку, вернул. И тогда я узнал. Рассмотрел. Успел рассмотреть, прежде чем ты вновь закрепила сережку на мочке уха. Хозяин часовой лавки оказался словоохотлив. Подозреваю, что он сказал тебе больше одного комплимента. Куда больше. Но мне было не до него. Я смотрел на тебя. Я смотрел на тебя вупор. Став глухим, немым и неосязающим твердь земли под ногами. Почему? Зачем? Во имя чего? Эти десять – пятнадцать секунд, пока руки мастера ласкали еще теплую от твоего уха каплю серебра – ты скучающим взглядом скользила по разноголосо тикающим стенам. Тебе было все равно. Конечно, все равно. Просто сережка тревожила твою нежную мочку. Просто требовалось приложить малейшее усилие. Ты думала, я не смог бы? Нет, конечно, ты так не думала. Просто... Просто тебе было легче обратиться к человеку, которому это все равно. Который через пять минут забудет этот эпизод. А я помнил бы несколько тысячелетий подряд. Но именно это тебя не устраивало. Не устраивало данным мглистым утром. Данным нам.
      Зачем? Почему? Во имя чего? Ведь мне не было БЫ все равно. И не только – “ БЫ ”. Мне и НЕ было. Без " бы ". Иначе эта сережка не обернулась бы для меня совершенно нечеловеческой болью, едва не угробившей меня в то мглистое утро. Иначе не лежал бы этот серебряный завиток в форме то ли орешка, то ли ракушки-гребешка на таком почетном месте, на высоком винтовом столике, под стеклянным колпаком, как в Палате мер и весов.
      И еще я хорошо помню: молчание в маленьком часовом магазинчике стало прелюдией нашего последнего разговора в кафе...
      Я был слишком увлечен, чтобы следить еще и за ней. Да и не видел в этом нужды. А она чутко следила за мной. И когда посчитала, что мое смятение достигло нужной степени – миг расплаты настал. Я как раз собирался приподнять стеклянный колпак – и вдруг услышал совсем рядом ее дыхание. Как тогда, после падения с лестницы. Но теперь это дыхание предвещало шторм. Я обернулся.
      Джоконда пристально смотрела на меня. В руках она держала старинный, нелепый и смешной пистолет, украшенный изумрудами и рубинами.
      — Думаешь, это игрушка? — ко мне повернулся другой, блеснувший драгоценными гранями бок. — Думаешь, если богато инкрустировано, значит неопасно? Ошибаешься.
      Она нехорошо, очень нехорошо улыбнулась, под верхней губой обнажились крепкие белые зубы, словно предназначенные для укуса. Я, как зачарованный, смотрел на эти зубы, на подрагивающую влажную тень на подбородке.
      И тогда мне в грудь больно уперся ствол.
      — В этом музее никогда не ветшает ни один экспонат, ничто не стареет, не ржавеет, не требует ремонта, реставрации, настройки или смазки. В этом музее всегда все готово к немедленному употреблению.
      Она возбуждалась все сильнее. В глазах появился блеск одержимости. Шея напряглась. Волосы растрепались, словно жили самостоятельной жизнью, как змеи Медузы.
      Было ли это опасно? Несомненно. Мог ли я разом положить конец этой ситуации? Конечно. В той же мере, в какой кролик может избежать нападения удава. Может. Но не сдвинется с места.
      — Чего ты хочешь от меня? — спросил я через силу.
      — Ответа, — она не торопилась.
      — Разве Сфинкс чего-то не знает?
      — Да.
      — Чего же?
      — Ты должен дать ответ, а не отмахнуться.
      — Я готов.
      — Ты уверен?
      — А ты?
      — Хорошо. Но если ты солжешь, или уйдешь от ответа – ты умрешь. Здесь и сейчас. Никто не помешает мне. Никто!
      — Конечно, конечно. Ты не забыла свой вопрос?
      Она помедлила. Затем спросила:
      — Ты совсем меня не ставишь в грошь?
      — Это и есть твой вопрос?
      — Не совсем.
      — Я бы не советовал тебе рассеиваться в столь важный для тебя момент.
      — А для тебя? Ты не придаешь мне никакого значения?
      — Если я не мешаю тебе осуществлять свои фантазии, наверное — ты кое-что для меня значишь.
      Глаза Джоконды метнули молнию. Мне показалось, что волосы у меня на голове загорелись.
      — Но она значит для тебя гораздо больше. Почему? Что есть у нее, чего никогда не будет у меня?
      Подумать только… Не знаю, какого “ главного ” вопроса ждал я от Джоконды. Но, во всяком случае, не этого.
      — У нее есть грааль.
      Наверное, она тоже ожидала от меня не этого ответа.
      — Дурак, — выдохнула она, — неужели тебе нужно объяснять, что ее грааль не настоящий, бутафорский! Неужели неясно, что граалем ты считаешь то, что тебе разрешается увидеть, — ее черты вдруг заколебались, пришли в движение, и из-под них, как из-под воды на ветру, проступило другое, кажется, мужское лицо. Но это не было лицо самого Леонардо.
      И тогда, скосив глаза на ствол, неумолимо давивший мне в грудь, я сказал:
      — Если бы он был ненастоящий, я бы не дал за него и ломанного сантима.
      — Почему сантима? — ее черты вернулись на свое место, тяжелые волосы рыжей волной вновь упали на плечи, а в глазах замерцал едва уловимый уголек человечности. — Почему сантима?
      — Для непонятливых, — отрезал я, — А теперь, либо стреляй, либо убери ствол. Хоть все мое тело и покрыто синяками, но еще один на груди мне совершенно никчему.
      Она отшвырнула драгоценный пистолет и пошла прочь. Я догнал ее. Нет, я был, как никогда, далек от торжества победителя. И все же спросил:
      — Почему ты не выстрелила?
      Она резко остановилась, и я налетел на нее.
      — И как по-твоему: грааль может быть только у нее?
      — Грааль может быть у кого угодно, — терпеливо объяснил я, — но есть он только у нее.
      Джоконда уставилась на меня не то что насмешливо, а — как бы поточнее выразиться — с издевательским энтузиазмом первопроходца Эвереста глупости. Этим Эверестом непроходимого идиотизма был в ее представлении я.
      — А если предложить тебе осмотреть целый зал одних граалей? Что ты тогда скажешь?
      — Не предложишь, — покачал я головой, — Во всей твоей кунсткамере не найдется ни одного мало-мальски приличного грааля.
      — Почем ты знаешь? — нахмурилась Джоконда. — Здесь есть все. Неужто я не найду для тебя несколько граалей в изящной упаковке?
      — Не найдешь, — вновь покачал я головой.
      — Почем ты знаешь?
      — Видишь ли, грааль – вещь универсальная. Его можно использовать для самых разных нужд. Например, забить гвоздь в стену, чтобы повесить картину. Или не картину. А шкафчик с каким-нибудь хламом. Граалем можно выкорчевать лес: высохший, сгоревший на корню, а то и просто никогда не росший. А освободившееся поле с помощью того же грааля легко перепахать и засеять чем только будет угодно. Грааль годится для поездок за город в выходные дни и для полива грядок в огороде, для пошива нарядов, каких нет ни у кого больше и для подсчета каракатиц в Средиземном море, для отлова самцов степной кобылки, для покраски саморазбирающегося забора, для ретуширования попавшей в лапы тигра фотокарточки любимой. Даже для возведения высочайшего в мире собора из чистейшего, самого звонкого в мире хрусталя. Даже для полетов на Луну, на ближайшие астероиды и на самые дальние звезды. У грааля масса самых различных свойств. Но есть у него один единственный недостаток. Один единственный. Представь себе, настоящий грааль тем и отличается от любой подделки, что его нельзя, невозможно как-либо зафиксировать, выделить в осадок или осадить на стенки сосуда. Грааль не поддается никакому объяснению, систематизации, запоминанию или учету. И наконец: никому и никогда не удастся оставить грааль про запас, на черный день, с целью дальнейшего использования. Это совершенно исключено. Грааль или есть, или его нет. Вспомнить, каким он был вчера, или представить, каким он будет завтра – невозможно.*
      Джоконда внимательно меня выслушала и, вздохнув, промолвила:
      — Ты открываешься мне с новой стороны.
      — С какой же?
      — Я не знала, что ты краснобай.
      — Но согласись, что в твоем сверхмузее не найдется ни одного грааля. Ведь я не ошибся?
      — Пошли отсюда, здесь становится невмоготу.
      — Кстати, это твоя выдумка с факелами?
      — Возраст факела равен возрасту человечества, — Джоконда неохотно отвечала и старалась на меня не смотреть.
      — А возраст человечества тебе известен?
      — Возраст человечества равен возрасту Вселенной.
      — А возраст Вселенной?
      — Оставь меня в покое, — нервно поежилась Джоконда, ускоряя шаг, — Ты спутал все мои карты.
      Я плелся за ней следом с двойственным желанием: уйти отсюда как можно скорее и остаться в этом зале навсегда. Но когда я увидел то, что увидел – у меня перехватило дыхание. Прямо передо мной, насколько хватало взгляда, из-за мрачных каменных стен, простирался необъятный морской простор.
      Когда мы подошли ближе, стало ясно, что зал оставался залом, как и прежде. Только одна из стен, либо отсутствовала, либо была покрыта искуснейшей росписью с изображением морского пейзажа – марины. И еще: там, где следовало находиться полу – плескалась вода с лодками, причаленными к пирсу. Да, и последнее отличие. Если в первом зале колыхалось багровое пламя факелов, если в последующих сменялось электрическое освещение и газ, то здесь… Вобщем, здесь нельзя было определить источник света. Наверное, светилось море и небо над ним. И было светло, как днем, как под открытым небом.
      Мы прошли по пирсу, и Джоконда уселась на свежеструганные доски, свесив ноги, едва не коснувшиеся воды.
      — Это и есть причал мечты, — произнесла она, глядя вдаль, — Сюда я и вела тебя. Но ты успел испоганить мне настроение в предыдущем зале.
      Я проигнорировал ее реплику. Меня всерьез занимал вопрос светящейся стены, и я решил исследовать ее вблизи, не сомневаясь, что воды внизу – не более, чем по щиколотку, так, для видимости. Но когда я не спеша, враскачку, шагнул одной ногой с пирса, Джоконда быстрой скороговоркой остановила меня:
      — Имей в виду, что вылавливать тебя из воды я не собираюсь, тонуть будешь по собственной глупости.
      Я поспешно качнулся назад. Мой опыт с этой женщиной уже достиг того уровня, чтобы отличать, когда Джоконда шутит, когда коварно и жестоко издевается, а когда говорит правду.
      — Как же нам проследовать дальше? — я указал ей на темнеющий вдали слева проход в очередной зал.
      — Воспользуйся лодкой, — был ответ.
      — Опять цирк? — вздохнул я.
      Она смерила меня взглядом, каким великий полководец смотрит на свою клячу, с которой злая судьбина вынуждает его мириться и у которой, к тому же, совсем некстати отвалилась подкова.
      — Цирк – это когда человеку каждый вечер лев откусывает голову, а в конце месяца за это выплачивают жалованье. Здесь же за твою жизнь никто не даст ни гроша. А значит, все всерьез.
      Наверное, со стороны это выглядело смешно. Я спустился в одну из лодок и молча протянул Джоконде руку. Но она почему-то предпочла совсем другую лодку, наверняка предпочла назло мне. Легко, почти невесомо спрыгнула с пирса, пробежала на корму, словно прошла по канату, и в ожидании уселась на скамью.
      И тут меня кольнуло: ах, так? — тем лучше. Я не спеша установил весла, чуть не утопив при этом уключину. На дне плескалось немного воды, и пришлось вычерпать ее очень кстати подвернувшимся ковшом. Под скамьей были аккуратно сложены спасательный пробковый пояс и бухта пеньковой бечевки. Дабы они не мешались при гребле, я перебросил их в нос лодки, закрепил, чтобы не вываливались при качке и немного удивился тому, что веду себя так, словно – ни много, ни мало – собрался в далекое плавание. И когда мои руки уже коснулись причального крюка, намереваясь отвязать цепь – по доскам застучали каблуки, и прямо перед своим носом я увидел две прелестные туфельки.
      Протяни даме руку, если не хочешь протянуть ноги, — раздалось сверху.
      Это угроза? — спросил я, помогая ей спуститься в лодку.
      Это предупреждение. Без меня тебе и шага здесь ступить нельзя, — она снова уселась на корме. Посмотрим, подумал я. А вслух сказал:
      Я и не собирался ступать. Я собирался плыть.
      Очень остроумно, — отозвалась с кормы Джоконда с таким сарказмом в голосе, что я пожалел: так долго возился, не мог уплыть раньше один.
      Уплыть? Удивительно, как быстро перестраиваются здесь мозги. Я уже вжился в это безумие, в этот театр абсурда. Я уже допускаю, что отсюда можно куда-то уплыть. Как троглодит, пытающийся вылезти через нарисованное окно, через нарисованный пролом в скале. Хотя нет, троглодит с его звериной смекалкой не позволит себе подобной глупости. Троглодит найдет настоящий выход.
      — Ты что задумал? — недоуменно уставилась на меня Джоконда, когда я стал круто забирать вправо. — Нам нужно только доплыть до порога следующего зала.
      Я молча продолжал грести, набирая скорость.
      — Ты что, оглох? — в голосе Джоконды зазвенели угрожающие нотки. — Хочешь неприятностей?
      — Успокойся, милая Мона. Я только потрогаю руками твою великолепную морскую фреску. Может быть, ее писал сам Леонардо?
      Естественно, я сидел спиной по направлению движения и не мог видеть меняющуюся перспективу. Но по тому, как все сильнее и ярче освещалось лицо Джоконды, по тому, какой паникой наполнялись ее глаза, я почувствовал, что за моей спиной происходит что-то незаурядное.
      Я оглянулся. Да так и остался. Лодка двигалась по инерции. Неба становилось все больше. Меня – все меньше. Я прекращал свое самостоятельное существование. Шел на поводу у увиденного. Растворялся без остатка в перламутрово-жемчужно-голубиной акварели моря-неба. Или неба-моря. В любом случае, это не являлось фреской. Это было настоящим, живым и ждущим. Меня ждущим. Меня. Чтобы добавить еще одну каплю к этой невозможной светозарности восторга. Как будто этого восторга еще было недостаточно, как будто я мог что-то изменить, что-то добавить, чем-то перевесить на вселенских весах капризного аптекаря или не в меру увлеченного алхимика. Но видимо, все-таки, мог. Потому что не мог сопротивляться зову. Потому что с подобной смерти ясностью понял – это выход. И в прямом, и в переносном, и во всех прочих смыслах.

____________________
* Грааль – в западноевропейских средневековых легендах: священный таинственный сосуд или ларец, никем не виданный, ради приближения к которому и приобщения его действиям рыцари совершают свои подвиги.